Одиссей, сын Лаэрта. Человек космоса - Генри Лайон Олди

— И он меня убил. Разорвал на сотню маленьких Одис-сейчиков. Стер в порошок.

— Нет. Была ничья.

— Ничья?!

— Ты дал Аяксу подножку. Вы упали оба, но ты упал сверху, и судьи сочли, что это ничья. Боялись: иначе вы убьете друг друга. А еще ты победил в беге.

...Рыжий мчался, прыгал, огибая скользкие, мерзкие ловушки, а кругом царили лишь брызги и брань: вот упал один, второй, третий...

— Да, — снова повторил мрачный ясновидец. — Все было именно так. Аякс-Малый, догоняя тебя, поскользнулся на коровьей лепешке. Наглотался дряни, извозился...

И добавил, пасмурней ночи:

— Все очень смеялись.

— Я тебе ничего не сказал, — рыжий сдвинул брови и сделался очень, очень бледным. — Я тебе ничего не сказал: про лепешки, про бег. Я молчал. Вспоминал свой сон. А ты: ответил.

— Ну и что? — поднял брови Калхант.

Позже, сидя на шершавом валуне, Одиссей долго слушал пророка. Не перебивая. У каждого своя война. У каждого своя тропа наверх. Если верить Калханту, с недавних пор ясновидец начал слышать (видеть? ощущать?!) собратьев по прозрению. «Я превратился в пчелу», — туманно объяснил он. Сперва Калхант испугался; вскоре — привык. И настал день, когда он услыхал: его зовут по имени.

— Это был Гелен, — сказал пророк. И добавил, видя, что Одиссей тускл и безразличен: — Гелен Приамид, брат Кассандры. Кстати, бедная девочка окончательно спятила. Ее запирают и ставят глухих стражей, чтоб не слышали воплей. Мне тоже было очень трудно отгородиться. Наверное, ее дар слишком велик для слабого женского рассудка. Жаль...

Калхант замолчал, думая о чем-то своем, и рыжий не торопил пророка.

— В Трое часть уважаемых людей считает, что продолжать войну опасно, — наконец сверкнули совиные глаза. — Гелен умница. Он готов тайно сдать город на определенных условиях. Если мы обеспечим безопасность тем, о ком договоримся заранее. В первую очередь: дарданской ветви династии.

— И ты передал его предложение нашим героям, — сказал рыжий. — Почему ты еще жив?! Ясновидец зевнул:

— Это ты — безумец. А я, к сожалению, еще в своем уме. Пока был жив малыш, он зарезал бы всякого, кто помешал бы ему мстить за Патрокла. Аякс-Большой за одну идею союза с врагами скрутит шею Зевсу, явись Громовержец с таким советом. Младший Атрид... рога мешают ему думать. Только — бодаться. Старший уже сгорел. С ним бессмысленно разговаривать. А единственный, кто способен понять и оценить... Нет, Диомед в одиночку не пойдет против «Конского Союза». Во всяком случае, не пойдет открыто.

У ног прибой бормотал вечное: шшшли-при-шшшли-вышшшли. Куда шли? К чему пришли? Разве вышли?! Хотелось удавить прибой за его издевку. Ужас состоял в том, что еще день, два, неделя — и невозможное станет возможным. Удавить прибой. Расколоть небо. Взять Трою.

Что дальше?!

— Гелен тоже боится, — подслушав чужие мысли, бросил ясновидец. — В городе народ влюблен в Париса. На руках носит. Старый басилей со дня на день отречется: в пользу петушка. Раньше смеялись, дразнили трусом, а теперь: жизнь готовы... Он ведь тоже меняется, наш петушок. Соблазнитель, он привлекает души. Обещает скорую победу. Кто поразил неуязвимого оборотня? — Парис. Люди сравнивают его с Аполлоном. Он даже стреляет теперь, влюбляя в свою стрелу: жертва сама подставляет жалу уязвимые места. С наслаждением. Представляешь, Лаэртид?

— Представляю.

Одиссей произнес это так, что пророк вскинул малоподвижные руки к лицу. Защититься? Закрыться? Ладони коснулись впалых щек, на миг задержались, остужая, и снова пали вниз, на колени.

— Завтра, на этом же месте, — слова ложились серебряными слитками в волны. Без брызг. На дно. — Приходи, Калхант. Мне надо побыть одному: до завтра. Пора заканчивать эту войну.

Лунная дорожка метнулась по воде. Лунная, смутная дорога к самому краю.

— ...Да, вот еще, — уходя, через плечо бросил человек, превратившийся в пчелу. — Аякс-Большой требует, чтобы доспех покойного малыша отдали ему. Зовет себя преемником.

— Жаль бычка, — тихо пробормотал Одиссей. А пророк остановился. И сипло так:

— Знаешь, рыжий... Я попробую не спешить. Чтоб не до конца. Чтобы тебе не пришлось убивать и меня. Прибой заискивающе повизгивал у ног. Одиссей еще не знал, что при любом молении, у ахейцев ли, у троянцев, случается одно и то же знамение. О чем бы ни просили; к кому бы ни взывали. С неба падает орел и хватает когтями змею, возникающую на алтаре. Всякий раз змея становится больше; всякий раз орел становится величественней. Хлопанье крыльев, яростное шипение, кольца, клюв, жало, гортанный клекот... Погибают оба. Всегда. И в миг общей смерти орел со змеей

Превращаются в кипяток, быстро впитываясь в жадную землю.

Последнее время народ перестал молиться: на всякий случай.

%%%

...Костер умирал. Он начал умирать, едва разгоревшись: когда возложенное на штабель дров тело вдруг растеклось водой. Пламя отпрянуло, зашипело в изумлении, но, быстро опомнившись, отовсюду накинулось на свою извечную врагиню. Вода вскипела, судорожно брызнула паром: смешавшись с дымом, пар сложился в смутные фигуры — колышется султан шлема, превращаясь в хлебную ниву... женщина и мужчина сплелись в объятии, перетекая друг в друга... юное, безглазое лицо струится, дряхлея с каждым мигом... Я смотрел. Вместо погребального костра я видел огромный котел, в котором кипения осталось: на донышке.

Пора.

Иначе опустевший Номос начнет раскаляться добела. Не вода в котле — сам котел потечет огненной струей металла, сжигая все вокруг себя и переставая быть собой.

Время на исходе.

Мертвая тишина царила вокруг. Прерываемая лишь треском горящего дерева. Да еще тихо плакало море, впервые не стыдясь слабости. Люди стояли, понурившись. Глядя в землю. Беззвучная, странная тризна. Я уже заметил: все оживали только в бою, шаг за шагом приближаясь к заветной черте. В остальное время бродили тенями, погруженными в предчувствие. Ждали. Почти не разговаривали. Идея состязаний в честь павшего Лигерона провалилась с треском. Как трещат сейчас дрова в пламени, проваливаясь в золу. Никто не хотел участвовать. Никого не привлекала слава победителя; дары за победу виделись пустыми безделицами.

Ведь это была не та победа.

Не тот дар.

Рядом с холодным, девственно чистым жертвенни— ком (страх вечного знамения пересилил обычай...) тоскливо ожидала урна из золота. Вопреки закону она не была пустой. Кости Патрокла тоже ждали: вместе с живыми. На драгоценном ложе. Томясь от любви. Когда мне сказали, что малыш предупредил заранее: хоронить его рядом с павшим возлюбленным! прах к праху! вперемешку!.. — меня пронизала острая дрожь. Насквозь, стрелой из темноты. Тогда, на ночном берегу, слушая плач безутешного оборотня, я все-таки полагал, что... Выходит, он знал. Предвидел собственную гибель. Готовился к ней, торил смутную дорогу во мглу Аида, продолжая одновременно уходить — в небо.