Город Ильеус - Жоржи Амаду

Вокруг сгибались под дождем кокосовые пальмы. Кокосовые орехи, сбитые сильным южным ветром, падали на землю и зарывались в песок. Посреди кокосовой рощи находился домик, где Салу творил свое колдовство и вызывал духов «кандомбле».[15]Поселок Оливенса был почти разрушен еще до междоусобиц из-за Секейро Гранде в самом начале борьбы за какао, когда враждующие партии побеждали на выборах с помощью оружия, в те далёкие времена, когда однажды город Ильеус три дня подряд находился в руках бандитов. Рассказывали, что на полу маленькой полуразрушенной часовни с продырявленными стенами ещё и сейчас видны следы крови людей, убитых во время междоусобиц. Оливенса была почти полностью разрушена и больше уже не отстраивалась, уступив свое место Ильеусу. Она находилась неподалеку от квартала Понталь, за полчаса ходьбы; на автомобиле до неё можно было доехать за шесть минут. В этой земле, где все говорило о росте, о прогрессе, о жизни, Оливенса была воплощением упадка, разрушения, смерти. Там жили только рыбаки, отважно выходившие в море на шатких плотах. Были там две-три жалких лавчонки, ветер влетал в окна и свистел в щелях полуразрушенных домов, которые во времена сахарных плантаций, когда Оливенса была важнейшим жизненным центром этих краев, считались лучшими домами всей зоны. Это было ещё до какао, когда в землях Ильеуса зеленел сахарный тростник и примитивные сахарные заводы вокруг плантаций были единственным источником богатства помещиков. Теперь в домах, брошенных прежними хозяевами, жили рыбаки и отсюда отваживались в неверное море, в сторону гавани, а о берег, поросший кокосовыми пальмами, с шумом разбивались огромные волны. Плоты отдыхали под дождем, на балконах домов сушились рыбачьи сети. А в глубине посёлка находился кандомбле, воздвигнутый в честь Ошосси — Сан Жоржи, покровителя Ильеуса и какао.

Существование кандомбле в честь Ошосси не позволяло поселку Оливенса окончательно погибнуть. В дни праздника (а в апреле весь месяц — праздник) негры и мулаты Ильеуса ночью отправлялись в Оливенсу, помолиться святому. Двадцать третьего апреля, в день Сан Жоржи, устраивалась макумба — религиозный обряд с пляской, — собиравшая в Оливенсу народ из самых дальних фазенд. Приходили негритянки, одетые в праздничные платья, негры в красных башмаках и белых накрахмаленных брюках. На песке прибрежья оставались десятки следов от ног паломников. Гремели маленькие барабаны «атабаке», и когда дул норд-вест, звуки их были слышны даже в порту Ильеуса. Когда в год, сулящий засуху, начинались первые дожди, в кандомбле Ошосси тоже устраивали большой праздник. Богатые молились Сан Жоржи в главной церкви Ильеуса, епископ поднимал белые руки, благословляя будущий урожай. Бедняки молились Ошосси, своему Сан Жоржи, в кандомбле Салу, поднимая черные руки в знак благодарности.

Во вторую ночь дождя, ещё с вечера, барабаны атабаке забили дробь, созывая негров на праздник. Из порта Ильеус потянулись ряды лодок: в них сидели нарядные мулатки и негритянки, грузчики-негры с пристани, матросы с кораблей, кутилы из таверны. Толпы людей шли в сторону Оливенсы по сырому от дождя песку пляжа. Другой дороги не было.

Приехало и несколько белых, чтоб посмотреть на религиозное празднество негров. Приехал Руи Дантас, а с ним Пепе и Лола, за которой Руи теперь ухаживал. Танцовщики интересовались ритмами «варварской пляски», и Руи объяснял им (не всегда верно) подробности африканских магических обрядов.

Роза, любовница Мартинса и мечта Варапау, тоже здесь. Она — сердце кандомбле, она танцует в самом центре террейро.[16]Она быстро вертится, сгибаясь всем телом, её бёдра ходят ходуном перед глазами зрителей. Это уже не женщина, а одни только пляшущие бёдра, проносящиеся перед мужчинами, женщинами и богами, перед кокосовыми пальмами и морем. Песни на языке «наго»,[17]гулкие удары барабанов говорят о любви и смерти. Никто не пил, но все уже пьяны от этой африканской музыки, и каждый чувствует присутствие святого, и теперь танцуют только руки, руки, извивающиеся, как змеи, во всех углах террейро, выползающие из пола и из потолка, из стен и из человеческих тел. Пепе Эспинола заинтересован: какой успех имели бы стилизованные негритянские танцы на сцене цивилизованного театра! Руки, качающиеся из стороны в сторону, приближающиеся и убегающие под звон браслетов на запястьях баийских танцовщиц… Переселившись в тело Салу, святой Ошосси скачет среди танцующих в эту дождливую ночь. Это Ошосси послал дождь, чтобы его сыновья-негры могли найти работу. И за это они благодарят его.

Ошосси вещает голосом Салу, что в этом году будет много денег, даже на бедняков хватит. В этом году уродится не какао, золото уродится, вот что. Ах, Ошосси — добрый святой, он пошлёт золото для всех, даже для бедняков.

Люди все пляшут в надвигающейся ночи. Руи Дантас сочиняет мадригалы, посвященные Лоле. Аргентинка чувствует, как тело её напрягается от звуков этой музыки. Это не заунывная, расслабленная музыка танго; это музыка примитивная, обнаженная, страстная. Роза пляшет, и все пляшут с нею в надвигающейся ночи этот танец рук и бедер. Руи Дантас что-то говорит Лоле. Пепе равнодушен ко всему: какой успех имела бы Роза на сцене! Дождь льёт всё сильнее.

Барабанной дробью приветствуют в Оливенсе начало дождей, негритянки поют и пляшут в честь Ошосси, бога бедняков зоны какао. Далеко над морем разносится музыка макумбы.

— А теперь, — сказал Карлос Зуде, — послушаем музыку макумбы, — и поставил пластинку.

Дробные удары атабаке загремели в ярко освещённом зале особняка. Шведка Гуни радостно улыбнулась, услышав эту религиозную варварскую музыку. Это была песнь в честь Ошосси, записанная на патефонную пластинку, барабанный бой макумбы, звучавший теперь в элегантном салоне. Под эту музыку трудно было усидеть на месте. Даже Альдоус Браун, хладнокровный и унылый англичанин, почувствовал, как словно ток прошёл по всему его телу. Это была, конечно, варварская и примитивная музыка, но она обладала какой-то захватывающей силой. Гуни повела своими поджарыми стройными бёдрами и пошла плясать по комнате, извиваясь в чувственном танце, лукаво глядя по сторонам, словно зазывая мужчин. За ней сразу же последовала Жульета, её движения были естественнее, но всё же и в её исполнении негритянский танец казался скорее призывом к чувственной любви, чем обрядом поклонения негров своим африканским богам. Белые уже всё отняли у негров и, наконец, отнимали их религиозную музыку. Всё новые и новые танцоры входили в круг, теперь танцевали мужчины и женщины, вертя бёдрами, тряся грудью, выбрасывая вперед ноги. Жульета, проходя мимо Сержио Моура, взяла его за руку и ввела в круг. Руки поэта опустились на её бедра, подымаясь и опускаясь в такт их движениям. Швед испустил какой-то пронзительный крик, он думал, что так кричат негры во время макумбы. Барабаны били всё быстрее, танцующие старались не отстать от ритма музыки. Это было избранное общество. Зуде пригласили только самых близких друзей на рождение Жульеты: чету шведов, Брауна, двух англичан-инженеров с железной дороги, полковника Манеку Дантаса, только сегодня приехавшего из своей фазенды, в дружбе с которым Карлос был крайне заинтересован, вдову Бастос, ещё молодую женщину, муж которой умер от лихорадки, молодого агронома с Экспериментальной станции какао — крестника Карлоса, врача Антонио Порто, его жену, хорошенькую мулатку, дочь одного из самых богатых плантаторов Итабуны, и его двух сестёр.