Царь Федор Иванович - Дмитрий Володихин

Наша сторона поняла одно: греки начали поддаваться.

Царь, услышав о затее патриаршей, учинил совет с «благоверною и христолюбивою царицею Ириною», — как говорит русский официальный источник. Затем произошло ее обсуждение на заседании Боярской думы. От лица государя и бояр Б.Ф. Годунов передал Иеремии ответ: его рады видеть патриархом «в стольном… граде Володимере», поскольку в Москве уже есть своя духовная власть — митрополит. Древний, но небогатый и, в сущности, провинциальный Владимир сочли идеальным местом для резиденции пришлого патриарха… Ну а если он не пожелает поселиться во Владимире, что ж, пускай поставит патриархом «из Московского собору[88], кого Господь Бог благоволит».

Кому принадлежала идея предложить Иеремии Владимир — Федору Ивановичу или Борису Годунову?

По всей видимости, царь и конюший в этом случае действовали в полном согласии и единодушии. Оба они должны были задаться вопросом: куда девать своего митрополита, недавно поставленного Иова, коли в Москве начнет править Иеремия? Борис Федорович мыслил об этом как политик — нельзя понижать значение союзной фигуры, нельзя пускать в московские расклады чужака. Федор же Иванович, надо полагать, думал иначе: разве можно обидеть Иова? За какую вину следует унизить его и лишить духовной власти над Москвой? Нет, не годится делать зло ни в чем не повинному человеку…

В результате их единомыслие возникало из разных источников, но притекало к общему итогу: отдавать Московскую кафедру Иеремии не пожелали.

Между тем сам он, надо полагать, отнюдь не пришел в восторг от идеи отправляться во Владимир. Что там есть привлекательного для иерарха уровня Иеремии? Древние каменные соборы? Слава старинных святынь, малознакомых греческому церковному миру? Материальное довольство? Очевидно, Иеремия понимал, что если он согласится на такой вариант, то, во-первых, потеряет всякое влияние в Константинополе, и, во-вторых, в России должен будет сделаться простым исполнителем воли государевой… а то и митрополичьей. Ему это не подходило.

Патриарх пытался возражать: «Мне во Владимире быть невозможно, занеже патриарх при государе всегда. А то что за патриаршество, если жить не при государе? Тому статься никак невозможно». Борис Федорович, не единожды посетивший его на подворье, был непреклонен. Иеремия прямо сказал, что хотел бы сесть на место Иова, даровав за то Московской кафедре свой патриарший сан. Самого же Иова рекомендовал «устроить в другом городе», что звучало уже несколько нагло. Федор Иванович в недоумении жаловался боярам: «И мы помыслили, что то дело нестаточное: как нам… мужа достохвального жития, святого и преподобного отца нашего и богомольца Иова изгнать?» Соответственно, представители русского правительства и ответили патриарху столь же прямо: мы считаем правильным и необходимым возвести в патриарший сан Иова; а после того, как первый из русских патриархов будет поставлен от греков, следующие будут ставиться от собора русских архиереев.

Иеремия заколебался было, увидев твердость позиции русского правительства. Но его к дальнейшим спорам возбуждал тот же митрополит Иерофей Монемвасийский, а также некоторые другие духовные лица из патриаршей свиты. Иерофей поносил обещанный русской стороной Владимир, считая его сущей глушью. Он же, надо полагать, или кто-то еще из ученых греков, подсказал патриарху новый контраргумент: для поставления нового патриарха у него, дескать, не хватает полномочий. Москва упорствовала. Иеремия уже готов был уступить свое благословение собору русских архиереев, дабы те учредили в Москве патриаршую кафедру самостоятельно, лишь по его позволению, а самого бы отпустили домой. Но и такое предложение российские правительственные мужи, а в первую очередь Б.Ф. Годунов, не сочли удовлетворительным. Вероятно, опасались лукавства: вот уедет патриарх с казенным серебром в Константинополь, а потом встанет вопрос о каноничности действий нашего собора, и ссылка на одно лишь благословение Иеремии окажется слишком слабым, слишком ненадежным ответом.

В январе 1589 года патриарх Константинопольский, наконец, дал себя уговорить. Он согласился поставить Иова.

До сих пор ход всего дела с русской стороны зависел от действий царя, Бориса Годунова, а также, в некоторых случаях, дьяка Андрея Щелкалова. Они направляли всю работу дипломатического аппарата, приставленного к гостям. Церковь наша, возглавленная смиренным Иовом, ждала в тишине и бездействии окончательного итога переговоров. Если бы не упорство и энергия Бориса Федоровича, если бы не благочестие государя Федора Ивановича, вряд ли Москва получила бы своего патриарха. Наверное, это и к лучшему: Русская церковь не стояла назойливым просителем у дверей патриарха Константинопольского, а сам он не потерял лица, поскольку мог, не ведя торгов с русским духовенством, даровать ему высоту патриаршего сана. Даровать — хотя бы по внешней видимости.

Незадолго до «последнего акта» по воле государя должен был сойтись для «советования» большой церковный собор. Он состоял из десяти русских архиереев во главе с Иовом, а также представителей честнейших монастырей. Церкви дали высказаться. Это не была пустая формальность, как напишут впоследствии некоторые историки. Царь всё решал, его конюший всё устраивал, но они не могли распорядиться судьбой Церкви вопреки ее устремлениям. От нее требовалось официальное согласие на два изъявления монаршей воли. Во-первых, учредить в Москве новую патриаршую кафедру, а в прочих городах «умножить» епископов, архиепископов и митрополитов. Во-вторых, возвести в патриарший сан митрополита Иова, а не иного претендента. Соборное совещание постановило во всем согласиться с пожеланиями, высказанными Федором Ивановичем. Могло ли быть иначе? Теоретически — да. В XIV веке, например, Церковь активно воспротивилась желанию великого князя Дмитрия Ивановича поставить митрополитом Михаила-Митяя — «новоука» в монашестве. Теперь этого не произошло. Но ведь и фигура Иова, вероятнее всего, ни у кого не вызывала активного неприятия. Он шел к патриаршеству неспешно, от ступеньки к ступеньке, от архимандритии к епископии, а оттуда к архиепископии и митрополичьему сану, имел большой опыт монашеской жизни, был добронравен, слыл книжным человеком. Чему тут сопротивляться?

Итак, Церковь сказала свое слово.

Теперь оставалось довершить великое дело.

У греков попросили чин патриаршего поставления. Те скоро дали просимое, однако Федор Иванович остался недоволен. Он велел переработать греческий чин, добавив туда фрагменты, взятые из русского митрополичьего церемониала. В этом эпизоде нет ни тени годуновского влияния, тут виден интерес самого царя и только его. Федор Иванович, любитель богослужебного благолепия, колокольного звона, церковного быта, желал для такого случая особой торжественности. Греки дать ее не могли. Тогда царь, в иных делах равнодушно отдающий своим слугам право распоряжаться, проявил волю.

Может быть, он единственный, кто почувствовал, сколь важный поворот происходил в судьбах России, Русской церкви да и вселенского православия. То, что совершалось тогда в Москве, будет иметь влияние на исторические судьбы Восточной Европы и, шире, всего мира на протяжении столетий, вплоть до сегодняшнего дня. Патриарший престол в Москве, то возвеличиваясь, то умаляясь, то вновь поднимаясь из ничтожества, веками играл роль главнейшего сосредоточения православных сил. Он и сейчас, после недавнего возрождения, является сильнейшим центром восточного христианства во всем мире. И лишь государь Федор Иванович, человек блаженный, христолюбивый, далекий от административных интриг, уловил тот отдаленный гром, с которым поворачивалось колесо истории. А уловив, захотел поделиться своим знанием с подданными. Пусть видит Москва, пусть видят заезжие греческие архиереи — с великой пышностью происходит великая перемена!