Россия крепостная - Борис Тарасов

Что, умереть хочешь?

Умереть? Еще как хочу. Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел Бог. А то грехов много… У! Вспоминать, так ужасть берет. Я еще Александра застал. Александра того хвалили солдаты, говорили — милостив был.

Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 — 20 человек забивали насмерть. Хорош же был Николай, когда в сравнении с ним Александр казался милостивым.

А мне довелось при Николае служить, — сказал старик. — И тотчас же оживился и стал рассказывать. — Тогда что было, — заговорил он. — Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300… насмерть запарывали. — Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. — А уж палками — недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уж и не знают, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У нас и солдаты Николая Палкиным прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин. Так и пошло ему прозвище…

Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я спросил его про гоняние сквозь строй. Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека, привязанного к ружьям и между поставленными улицей солдатами с шпицрутенами, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей больней!"

— "Бей больней!" — прокричал старик начальническим голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески-начальнический тон…

Он рассказал о том, как водят несчастного взад и вперед между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как клочьями летит окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор, для этого приставленный, подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли еще бить человека или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживет, чтобы можно было начать мучение сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Панкиным во главе, решили, что надо дать ему. Доктор употребляет свое знание на то, чтобы человек не умер прежде, чем не вынесет все те мучения, которые может вынести его тело.

Рассказывал солдат, как после того, как он не может больше ходить, несчастного кладут на шинель ничком и с кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечиваться с тем, чтобы, когда он вылечится, додать ему ту тысячу или две палок, которые он недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти и им не дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз.

И он живет и лечится в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти.

И его ведут во второй или третий раз и тогда уже добивают насмерть…»

Неудивительно, что приходя в армию с навыками надсмотрщиков и развив эти навыки за время службы, дворяне, по возвращении в свои имения, с крестьянами обращались хуже чем со скотом. Вот что сообщается в полицейском отчете о поступках отставного вахмистра лейб-гвардии конного полка Дмитрия Салтыкова: «Жестокости вахмистра Салтыкова состоят в том, что он беспрестанно бьет своих крестьян, за вину ли любую или и без вины редко кто не потерпит от него побоев или другого оскорбления. Привычка его самая несносная есть бить только по голове и большей частью палкою, или держа в руке табакерку, или чем случится…»

О другом отставном офицере, вступившем в права владения имением, говорится: «Молодой хозяин не разлучается с плетью. Пойдет утром рано на гумно, да и станет у ворот. Лишь только кто немного запоздает, он и примется лупить с плеча, а сам мужчина высокий, толстый и уже выпивши. Баба… запоздала, — барин встретит ее и хватит плетью. Та упадет, а он не даст ей встать и полосует с плеча, пока она не доползет на четвереньках до риги…»

Господа не задумываясь пускали в ход кулаки и плети, чтобы излить гнев на крепостных, но все-таки настоящую расправу чинили по приказу помещика специально отобранные для этого люди из числа дворни, как правило, кучера. Они сопровождали помещика повсюду в усадьбе и при выезде на поля. Некоторые дворяне, особенно из числа заядлых охотников, в помощь кучерам придавали специально выдрессированных собак. С собаками конвоировали крестьян до места заключения или расправы, с ними стерегли заключенных. Собаками травили людей, причем делалось это нередко публично.

Сельский священник описывает одну из таких казней в имении известного ему помещика: «Однажды один из дворовых его людей, и вдобавок живописец, уехал в соседнее село на базар, не спросясь барина. Барин велел раздеть его донага, вывести на середину двора, подать себе кресло и начать сечь… И плечи, и руки, и ноги, и спина — все было иссечено; человек весь облит был кровью. Барин велел перестать сечь и заставил его идти домой. Едва живой, поплелся, было, несчастный, но барин натравил собаку, и та, тут же на месте, изорвала его до смерти».

* * *

«Нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки»!.. — это собственное утверждение императрицы Екатерины II достаточно выразительно характеризует жестокость и степень распространенности физических наказаний крепостных людей в Российской империи. Виды «взысканий» действительно были весьма разнообразны, в них нашла свое выражение извращенная и садистская фантазия душевладельцев, возродивших в России XVIII–XIX столетий практику самых лютых средневековых пыток.

Некоторые помещики обставляли процесс наказаний с театральной торжественностью, устраивали целые судебные процессы. Богач-помещик времен Екатерины, Николай Струйский, поэт-любитель, женатый на красавице, запечатленной кистью Рокотова и воспетой в стихах Н. Заболоцкого, кроме поэзии имел страсть к исполнению должности прокурора. Не сумев реализовать ее в общественной жизни, Струйский перенес ее в жизнь частную. В.О. Ключевский писал об этом: «Любитель муз был еще великий юрист и завел у себя в деревне юриспруденцию по всем правилам европейской юридической науки. Он сам судил своих мужиков, составлял обвинительные акты… но, что всего хуже, вся эта цивилизованная судебная процедура была соединена с… варварским следственным средством — пыткой; подвалы в доме Струйского были наполнены орудиями пытки».

Впрочем, большинство дворян расправлялось с крепостными людьми без всякого стремления обставить этот процесс театральными декорациями и, тем более, придать ему внешнее изящество. Расправа, немедленная и жестокая, в том числе смертельная, следует часто без всякого повода, просто если господину пришла охота сорвать зло на некстати подвернувшемся «хаме». Так, помещик Алексей Лопухин собственноручно избивает обратившегося к нему с какой-то просьбой пожилого крестьянина, нанеся ему около сотни палочных ударов, отчего у старика пошла горлом кровь и он умер тут же, на господском дворе, на глазах у своих сыновей.

Тверская помещица Горина, подозревая крестьянку в краже сала, велела высечь ее, от чего та, будучи беременной, спустя четыре дня выкинула мертвого младенца, а через две недели умерла. Курский помещик Солодилов, пьяным и в сопровождении дворовых девушек, пришел ночью в людскую избу и принялся избивать крестьянина Гончарова, обвиняя его в притворстве и подготовке побега. Бил всем, что пришлось под руку, в том числе ружейным дулом в живот. После этого едва живому крестьянину велел целовать себе руку и спрашивал, не болит ли у него живот. Гончаров ответил, что перестал болеть. Тогда барин усадил его рядом с собой и велел поднести ему водки, после чего отпустил спать. Ночью Гончаров умер. Когда об этом донесли помещику, он добродушно заметил: «вечная ему память, Бог с ним: он нам работал!» Чиновник Родионов, добиваясь от своей 14-летней крепостной девочки признания в краже денег, несколько раз жестоко сек ее розгами и плетью, затем привязал к скамье и снова высек, после чего прижигал ей спину зажженными прутьями и одновременно с этим бил ремнями из засушенной воловьей шкуры и, наконец, бросил истерзанную девочку в холодный чулан. Через две недели она умерла, и врачом при осмотре тела были подтверждены «жестокие обжоги».