Русский диверсант - Сергей Михеенков

Посмеялись бойцы рассказу Куприкова. А Дюбин вдруг вздохнул:

— Да, пекли и в нашей деревне жаворонков. Это ж на Сороки. Сороки — это девятое число марта. Если по старому стилю. Сороки святые — колобаны золотые. В каждом дворе пекли по сорока таких колобанов-жаворонков. И ели мы их от пуза. Бывало, мать говорила: сколько проталинок на горке, да в пойме, на полях вокруг деревни, да по опушкам, столько и жаворонков на Русь прилетело. Эх, до чего ж вкусные колобаны мать пекла! — И Дюбин, обычно молчаливый, вдруг тихонько запел. И его все слушали молча. Никто не проронил ни слова. Даже идти старались тихо.

Ты, воспой, воспой, жавороненочек,

На крутой горе, на проталинке.

Ты воспой, воспой, пташечка малая,

Пташка ль малая, да голосистая.

Про тое ль про ту да теплу сторонушку,

Что про те ли те, да земли заморския,

Земли заморския да чужедальняя,

Где заря со зоренькой вместя сходятся…

Дюбин обеими руками держал ремень винтовки и, глядя под ноги, тихо гудел своим нутряным рокочущим басом. Он так и не довел песню до конца, сошел на дрожащий шепот. А погодя, когда легче стало дышать и встречный ветер высушил расплющенную на щеке слезу, сказал:

— Эх, братцы, сейчас бы тех материных колобанчиков! Хотя бы по парочке на брата.

Но вот подошли к немецкой обороне, и все вольности разом прекратились.

Пекли жаворонков и в Подлесной… Но что о них вспоминать в октябре? И в Прудках их, конечно же, тоже пекли. Пелагея — своим сыновьям. Старший, Прокопий, быть может, залезал в крышу и поднимал жаворонка выше трубы. Так в детстве делали они. Теперь Пелагеиным сыновьям жаворонков будет печь Зинаида. И сыновьям, и его дочери тоже.

Когда он рассказал Степану и Кондратию Герасимовичу о том, что у него, пока он жил в примаках в деревне, родилась дочь, те некоторое время молчали. Ему хотелось услышать от них, единственных оставшихся в живых и самых близких товарищей, что думают они о нем и обо всем, что с ним произошло. Первым нарушил молчание Степан:

— Я у немцев послужил. Кондратий Герасимович два раза в плену побывал, получил медаль и кубари в петлицы. А тебе, брат, повезло больше всех. У тебя ребенок родился. И не просто ребенок, а девочка. А девочки, говорят, рождаются к миру.

— Вот-вот, — поддержал его настроение и Нелюбин, — мы уже больше года только и делаем, что убиваем да прячемся от пули. А ты, Сашка, человека родил! Это ж что означает? Это означает то, что ты теперь должен живым вернуться с этой войны. Желательно, сильно не покалеченным. Чтобы девочку свою смог выходить, на ножонки поднять. Эх, ребятушки, когда бы распроклятая эта война кончилась, да я бы живой-здоровый домой вернулся, я бы сразу всем своим бабам, обеим-двум, ребят позаделал! Пусть рожают! А сам бы с утра до ночи работал. Вон сколько народу побито, покромсано, по лесам да оврагам раскидано. Улитой, говоришь, назвали? Хорошее имя. Природное. Лесом от него веет, и лугом, и пашней. Пашня весной пахнет, как дитя распеленутое.

Воронцов присел на муравьиную кочку, снял с прицела чехол и начал всматриваться через прозрачные кусты в глубину луга, где вот-вот должно было появиться тыльное охранение. Пролетела сорока, мелькнула в прицеле черно-белым ворохом своих крыльев и пропала в осиннике. Кто-то ее вспугнул. Должно быть, охранение и вспугнуло. Когда проходили этот пологий луг, обрамленный с одной стороны стройным высоким ельником, а с другой таким же взгонистым зрелым березняком. Вот и летает теперь заполошная птица, не может никак успокоиться, что потревожили ее покой, нарушили одиночество, принадлежащее только ей одной. Как, должно быть, счастливо одинокое существо в этом мире, подумал Воронцов. Ему не с кем враждовать. Собирай себе букашек и семена трав. Вон их тут сколько. Но сорока — хищница. И одиночество ей ни к чему. Это Воронцов знал.

Танкисты вышли из ельника одновременно. Они быстро пересекли луговину, и, если бы не черные комбинезоны, Воронцов вряд ли бы проконтролировал их появление. Ивовые заросли, еще сохранившие на молодых побегах остатки бурой листвы, на некоторое время скрыли танкистов. Прицел был заполнен другими предметами. Танкисты вышли левее. Они часто оглядывались куда-то в дальний угол луга, где темнели мокрые валуны, обросшие сизым лишайником. Пригнувшись, тут же побежали к нему. Мгновенно сразу все поняв, Воронцов залег и перевел прицел в дальний угол луга, туда, где зеленела изумрудной отавой болотистая лощина. Нет, никого там не было. Сорока вновь появилась в прицеле. Она стремительно ныряла в ольховые заросли, то исчезая в них, то вновь появляясь в сизой сырой дымке над лощиной. Слышался такой же нервный ее стрекот. Там кто-то ходил. Так сороки могут реагировать только на крупного зверя. Или на человека. Но вряд ли здесь, в нескольких километрах от фронта, остались кабаны или лоси. Даже более мелкая живность наверняка давно откочевала подальше от грохота канонады и людей с оружием, заполнивших лес.

По хрусту травы и хриплому дыханию Воронцов понял: танкисты залегли где-то рядом.

— Демьян! — окликнул он младшего сержанта. — Кто там?

— Кто-то — за лощиной. С той стороны. Идут все время параллельно нашему следу. На след не выходят. Дистанцию не сокращают.

— Вы их наблюдали?

— Нет. Думаю, и они нас тоже. Мы сразу сменили маршрут.

— Уходите живее. Я найду вас по следу. Передай Нелюбину — пусть свернет в лес. Затаитесь там где-нибудь в лощине и выставите часовых.

Танкисты отползли к березняку и вскоре исчезли в лесу. Воронцов остался один. Надо было понять, кто там ходит? Погоня? Случайная встреча? Тогда — с кем? Полицаи? Немцы? А может, партизаны? Или кто-нибудь из местных жителей?

Он продолжал осматривать опушку дальнего березняка за лощиной, гать левее, видимо, давно заброшенную, заросшую камышом и какими-то толстыми будыльями, высохшими и повалившимися на черную колею. Хорошо, что они не поехали по той дороге, не воспользовались бродом и не оставили там следа. Обозу он приказал двигаться по лесу. Но след за ними все равно оставался. Если идут по нашему следу, то, скорее всего, местные полицаи. Эти не отстанут. Выследят и будут брать. А может, кто-нибудь и похуже.

Сорока вновь нырнула в березняк и больше не показывалась. Это означало только одно: те, кто ее так раздражал, были совсем рядом. Оставалось ждать.

Качнулась ивовая ветка, роняя рыжий лист, который мгновенно вспыхнул в окуляре прицела, как вспышка выстрела, и исчез в бурой траве. Человек в немецком камуфляже появился в глубине просеки. Остановился. Не оглядываясь, делал знак рукой. И тотчас еще трое в таких же камуфляжных накидках и кепи с длинными козырьками вышли из-за ольхи, на бегу перестраиваясь в цепочку, направились прямиком к броду. Трое. Четвертый, опустившись на корточки, сидел на просеке и осматривал в бинокль луг и противоположную опушку. Блеснули окуляры его оптики. Нет, не заметил. Главное, теперь не двигаться. Хуже, если их больше. Четверо… Четверо… Четверо — тоже много. Нет, видимо, больше все же никого. Четверо. Но если их только четверо… И если они идут по следу их обоза… Главное, не шевелиться. Сидевший на корточках встал, сунул за пазуху бинокль и тоже пошел к броду. Во все время, пока он сидел на просеке на четвереньках и смотрел в бинокль, ни с кем другим, кроме троих, перебегавших брод, он не перекинулся ни словом, ни жестом. Значит, четверо. Их было всего четверо. Вооружены немецкими автоматами. Приклады откинуты для прицельной стрельбы.