Глаз разума - Оливер Сакс

Тореи проявляет осторожный и «научный» подход к своему воображению, не жалея сил на проверку достоверности своих визуальных представлений любыми доступными ему средствами. «Я научился, – писал он, – испытующе относиться к своему воображению, сравнивая вероятности и опираясь на воображение только в тех случаях, когда другие признаки подтверждают, что я не ошибаюсь». Вскоре Тореи уже настолько доверял своему воображению, что вверял ему свою жизнь, как в том случае, когда он в одиночку самостоятельно ремонтировал крышу. Эта уверенность распространилась потом и на другие воображаемые им действия. Он мог, например, «явственно изнутри представить себе автомобильный дифференциал в процессе работы. Я видел, как зацепляются, фиксируются и вращаются шестерни дифференциала, распределяя на колеса крутящий момент. Я начал мысленно играть с этим механизмом в связи с другими механическими и техническими проблемами, представляя себе, например, как взаимодействуют между собой субатомные частицы или фрагменты живой клетки». Сила воображения была решающей, полагал Тореи, в выработке нового взгляда на работу мозга и разума, так как помогла визуализировать мозг, как «вечное, непрестанное и очень сложное взаимодействие простых и элементарных процессов».

Вскоре после получения рукописи «Выхода из тьмы» я получил книгу Сабрие Тенберкен «Мой путь ведет в Тибет», где слепота описывалась несколько иначе. В то время как Халл и Тореи – мыслители, погруженные в разные аспекты своего внутреннего мира, сознания и ума, Тенберкен – деятель. Она, подчас в одиночку, исходила весь Тибет, где в течение веков со слепыми людьми обходились как с существами второго сорта, отказывая им в образовании, работе и уважении. Слепые не играли сколь-нибудь заметной роли в обществе. Практически в одиночку Тенберкен за десять лет разработала брайлевский шрифт для тибетского языка и основала первую школу для слепых, что вскоре способствовало включению ее выпускников в жизнь тибетского общества.

Сама Тенберкен с самого рождения страдала дефектами зрения, но до двенадцатилетнего возраста была способна различать лица и ландшафты. Она жила в Германии и очень любила рисовать, отдавая предпочтение ярким краскам. Даже утратив способность воспринимать контуры и формы, она продолжала узнавать предметы по цветам[71].

Несмотря на то что она была слепа уже больше десяти лет, когда впервые приехала в Тибет, Тенберкен настолько умело пользовалась другими своими чувствами (помимо зрительной памяти, словесных описаний, высокой художественной и синестетической чувствительности) для описания ландшафтов, помещений, местности, что эти живые и подробные картины неизменно изумляли слушателей. Эти образы могут иногда совершенно не соответствовать реальности, как это однажды случилось, когда она и ее спутник приехали к Нам-Ко – большому соляному озеру в Тибете. Жадно обратив взгляд на озеро, Тенберкен увидела в своем воображении «берег, покрытый сверкающими на солнце кристаллами соли, похожими на снег, сияющий в лучах вечернего солнца у кромки бирюзовой воды. А вдали, на темно-зеленых склонах гор несколько кочевников пасли своих яков». Но, как оказалось, смотрела она вовсе не на озеро, а в противоположную сторону – на скалы и серый пустынный ландшафт. Это недоразумение ничуть не смутило Тенберкен – она счастлива, что у нее такое живое визуальное воображение. Ей присуще художественное воображение, которое может быть импрессионистским, романтическим и не вполне соответствующим действительности. Тогда как воображение Тореи – это воображение инженера, оно должно соответствовать фактам и быть точным вплоть до мельчайших деталей.

Жак Люссейран был бойцом французского Сопротивления, и в его воспоминаниях «И стал свет» повествуется главным образом о борьбе с нацистами и о заключении в концлагерь Бухенвальд. Меня заинтересовали в книге детальные описания раннего приспособления автора к слепоте. Люссейран ослеп в результате несчастного случая в возрасте восьми лет, и, как сам считал, такой возраст был почти «идеален» для такой травмы, ибо он накопил уже богатый визуальный опыт, к которому мог обратиться, а с другой стороны – «у восьмилетнего мальчика не сформировались еще ни телесные, ни умственные привычки. Ведь организм ребенка очень податлив».

Сначала Люссейран начал утрачивать визуальное воображение.

«Очень скоро после того как я ослеп, я забыл лица матери, отца и большинства тех людей, кого любил. Меня перестало интересовать, кто передо мной – блондин или брюнет, синие у этого человека глаза или зеленые. Я понял, что зрячие люди тратят слишком много времени на подобные никчемные вещи. И я перестал о них думать. Мне даже кажется, что люди вообще не обладают такими признаками. Иногда в моем воображении я вижу мужчин и женщин без голов или без пальцев».

Приблизительно то же самое пишет и Халл. «Постепенно я все больше перестаю даже пытаться представить себе, как выглядят люди. Мне все труднее и труднее понять и осознать, что люди как-то выглядят – мне трудно увидеть какой-то смысл в представлении, что люди обладают внешностью».

Однако, лишившись реального зрительного мира и отказавшись от многих его ценностей и категорий, Люссейран начал строить и использовать воображаемый визуальный мир приблизительно так же, как Тореи. Люссейран относил себя теперь к особой категории людей – к «визуальным слепым».

Внутреннее зрение Люссейрана начиналось как ощущение света – бесформенного, текучего и яркого свечения. Неврологические термины не могут передать этот почти мистический контекст, но можно все же рискнуть и определить его как феномен растормаживания – спонтанного, почти взрывоподобного возбуждения зрительной коры, лишенной своих нормальных визуальных входов. (Этот феномен, возможно, аналогичен звону в ушах или фантомной боли в ампутированных конечностях, но впечатлительному верующему мальчику в этом свечении чудилось нечто божественное.) Позднее Люссейран овладел навыком зрительного воображения и стал видеть нечто большее, чем всего лишь бесформенное свечение.

После такой активации зрительной коры «Внутреннего глаза» сознание Люссейрана создало «экран», на который проецировалось все, о чем он думал. При необходимости этими формами можно было манипулировать, как мы манипулируем изображениями на компьютерном экране. «Этот экран не был прямоугольным, как классная доска, он не был никак ограничен какими-то рамками», – писал Люссейран.

«Мой экран имеет такой размер, какой мне нужен. Так как у него нет определенного местоположения в пространстве, он находится везде. Имена, числа, предметы появляются на моем экране отнюдь не бесформенными, не только в черно-белых тонах, но во всех цветах радуги. Все появляется в моем сознании с некоторой подсветкой, как в мастерской художника».