Философия повседневных вещей, 2011 - Вячеслав Корнев

Обычные уподобления потребительских привычек наркотической зависимости уводят в сторону от проблемы, поскольку предполагают, что человека просто «подсаживают» на те или иные формы зависимости. На деле же повседневный субъект сам инициирует этот, нуждающийся в постоянном лечении кризис. Патологический нарциссизм, инфантилизм, садомазохизм или ксенофобия не прививаются некими извращенными внешними способами. Каждый в ответе за свою ненависть к другому или чувственную тупость. Повседневные вещи просто опредмечивают наши интимные желания и даже в известной степени облагораживают их. Голливудская мелодрама помогает нам излить нереализованные эмоции за наличную плату в кинотеатре. Рекламный ролик помогает обыграть некую ситуацию и познать мир (как кот Борис в рекламе кошачьего корма). Модные журналы придают неясным образам подсознания лоск и блеск.

Что было бы с современным человеком, отключенным от этой матрицы желаний и фантазий? Он вернулся бы к «первичным», «истинным» потребностям? Записался бы в библиотеку? Начал бы сочинять ораторию «Все люди - братья»? Нет, нет и еще раз нет. Мы имеем ту повседневность, которую заслуживаем. Это не нас внешним образом опошляет телевизионный юмор или журнальный глянец. Это мы сами слишком плоско мыслим, слишком мелко плаваем. Как ни смешно, но именно порицаемые современные технологии хранят за нас нашу невысвобожденную человечность. Так, встроенный редактор некоторых интернет-браузеров подчеркивает красным цветом орфографические ошибки и сохраняет за нас нашу грамотность. Сетевой фильтр «антимат» позволяет нам остаться в границах элементарной корректности. Система поиска в мобильном телефоне обеспечивает энциклопедическими познаниями («Умные все стали» - как резюмирует реклама смартфона Samsung). Обязательное торжество добра в голливудском хеппи-энде помимо наших усилий наказывает зло и хранит веру в социальные идеалы.

Все это не отменяет, конечно же, того факта, что в повседневной сфере, как в питательном растворе, множатся и растут бациллы идеологии, использующей в своих интересах это кризисное самоощущение современного человека. Более того, в макромасштабе идеология и повседневная культура выступают как один защитный механизм. Политические и идеологические запреты на употребление блокированных означающих лишь усиливают спрос на них, что и становится предметом беспроигрышных спекуляций для кинематографа или моды. Именно так в расширенное производство были за-

246

пущены все ранее нонконформистские стратегии и символы: течения хиппи, рок- или художественного авангарда; икони-ческие знаки с портретами Маркса, Че Гевары, The Beatles.

При этом эфемерная свобода потребительского выбора компенсирует идеологическое давление, а любая конкретная проблема (нищета, война, вредная экология и т. п.) бесконечно переадресовывается внутри системы защитного пояса, состоящего из инстанций моды, политики, рекламы и пр. Постоянная переадресация проблематичного означающего по цепи однообразных сюжетов (например, нескончаемые голливудские истории о будущей катастрофе человечества, перспективе которой также вялотекуще сопротивляется группа гротескных повстанцев) играет двоякую роль: во-первых, превращая выбранную тему в стереотип, она профанирует реальную социальную трудность; во-вторых, предлагает фиктивные пути ее решения. Вот почему в современном обществе совершенно невозможен хладнокровный анализ проблем, очерченных жанром голливудской антиутопии. Здесь хромает уже сама постановка любой проблемы.

Всесильность идеологии в сфере повседневности иллюстрируется фантастическими сюжетами о том, как герои борются за будущее или за прошлое, проникая «не в свое время» с целью стереть следы «неправильного» хода истории (таковы сюжеты «Терминатора», «Матрицы», «Назад в будущее» и еще сотен голливудских картин). В фильме Стивена Спилберга «Особое мнение» система наказывает преступников накануне совершения преступлений. Такова и действительная политика «превентивных ударов» как наказания «неправильных» стран за преступления, которые они лишь в отдаленной перспективе могли бы совершить. Но еще более симптоматично, что реальную власть над прошлым и будущим обретает не кинематографический герой, а сам фон

247

фильма, проецирующий либеральную идеологию и на истории из жизни Древнего Рима, и на фантазии о жизни в другой галактике. Это ли не подлинный триумф идеологии, у которой уже не осталось конкурентоспособных врагов? Меньшее, чем победа над инопланетными пришельцами в далеком космосе, мутантами, демонами, сверхъестественными силами и прочими глобальными противниками, ее не интересует.

Впрочем, в такой гиперболизации угроз существующему социальному порядку можно видеть и выражение его слабости, ибо риторическая фигура абстрагирования используется часто тогда, когда необходимо отвлечь внимание от конкретной проблемы.

Особенно очевидна ахиллесова пята идеологии в случае с ярлыком «утопии», который применяется тогда, когда речь идет о подлинных альтернативах обществу потребления (например, социализм, коммунизм, религиозный фундаментализм и прочие, якобы дискредитировавшие себя проекты). В голливудских антиутопиях самым удивительным моментом является полное отсутствие фантазии, хроническая неспособность представить себе социальный порядок, хоть чем-то существенно отличающийся от нынешнего. Будущие альтернативы обществу потребления мыслятся либо как доведенный до абсурда либерализм101, либо как утрированный технототалитаризм. Ясно, что выбор в такой системе безальтернативных альтернатив невозможен. Но хуже всего, что тем самым дискредитируются сами понятия «утопия», «альтернатива», «выбор».

Между тем вопрос об альтернативах обществу потребления (вещизма) - это главный практический вопрос настоящей работы, намеренно вынесенный за рамки основного текста. Герберт Маркузе для такого случая говорил, что «критическая теория общества не располагает понятиями, которые могли бы перебросить мост через пропасть между его настоящим и будущим; не давая обещаний и не демонстрируя успехов, она остается негативной»102. Но мне хотелось бы избежать одних лишь негативных констатаций и наметить некие направления альтернативного мышления.

Первым делом следует освободить от идеологических ярлыков саму категорию утопического. По словам Славоя Жи-жека, утопическое - это «жест, который меняет координаты возможного... это вопрос глубочайшей необходимости, чего-то, что мы делаем вопросом выживания, когда больше невозможно жить в рамках “возможного”»103. И действительно, сам факт, что для современного повседневного сознания утопия давно стала пугалом, а перспективы общественного развития мыслятся лишь как увеличение темпов производства, показывает, что, дискредитируя идею иного строя как таковую (не говоря даже о конкретных вариантах), идеология обнаруживает свою ключевую фобию - боязнь перемен как таковых, страх перед социальным строем и сознанием качественного другого вида.

Утопия вполне реальна: те или иные общества, основанные на примате не экономических, а творческих или хотя бы коммуникативных ценностей, существовали и существуют. В фильме американского документалиста Майкла Мура «Капитализм. История любви» (Capitalism: A Love Story, 2009) после целой серии критических пассажей в адрес современного социального порядка предлагаются уникальные сюжеты о действующих формах альтернативных социальных отношений. Например, Мур показывает высокотехнологическое производство, принадлежащее - в социалистическом или коммунистическом духе - самим работникам, где фактически нет эксплуатации в пользу номенклатурной надстройки (сменный директор здесь - тот же рабочий).

Но как на практике можно было бы выправить социальный крен в сторону избыточного и демонстративного потребления, установки на присвоение в частную собственность любого рода общественных ценностей?