Иерусалим - Денис Соболев

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 46 47 48 49 50 51 52 53 54 ... 107
Перейти на страницу:

Место, повторил я самому себе, место; и вспомнил одного из вчерашних ораторов, сказавшего «свобода». Место свободы, продолжил я, или точнее — место, где свобода может оказаться возможной, несмотря на всю глубину заложенного в этом противоречия. Неужели это и есть то, что он безуспешно искал среди лабиринтов греческих книг и объятий проституток. Или все же не так безуспешно? Пространство свободы, повторил я, недоуменно глядя на каменное скольжение переулка. Наверное так себя чувствовал рабби Элиша в тот момент, когда кончились бесконечные снега восхождения, и он увидел воду. «Не кричите „Вода, вода!“, — сказал им Акива перед началом подъема, — потому что написано: тот, кто говорит ложь, не должен появляться перед Моими глазами».

7

На следующий день Марьяна позвонила мне и сказала, что в ближайшие дни зайти не сможет. Это меня несколько разозлило; впрочем, не особенно; я относился к ней с достаточно смешанными чувствами. Орвиетту же после этой странной истории мне и вовсе не хотелось видеть. Вечером я позвонил Даниэлю и спросил его, идем ли мы в «Подводную лодку». Он сказал «да», потому что идти вдвоем было всегда как-то проще. Мы доехали до промышленной зоны Тальпиота, миновали длинный ряд низких бетонных зданий и, развернувшись вдоль полутемного переулка, припарковались на небольшой стоянке, окантованной бетоном и бурьяном; вдалеке, на той стороне долины, были видны огни арабских предместий. Мы прошли вдоль темного тротуара навстречу огням дансинга, свернули направо в огромный вестибюль, тоже полутемный. Вход был перегорожен несколькими столами; за ними продавали билеты; рядом, на столе, болтая ногами, сидели два парня, один из них был вооружен автоматом. Мы пришли чуть раньше, чем следовало; в зале и внутреннем вестибюле еще заканчивались уроки танцев, и я услышал, как кто-то говорил, перекрикивая шум: «Меньше, меньше шаг; в сальсе нет ничего гигантского, она выражает сильные чувства маленькими шагами». В этом было много правды; мы сели к стойке бара, поболтали со знакомыми и стали присматривать себе девок. Напротив нас у стены сидели три симпатичные девицы, как нам показалось, без пар; их лица были мне смутно знакомы; мы подсели поближе, о чем-то спросили, перекинулись парой слов, посмеялись, потом отошли. Главным здесь было не показаться навязчивыми и озабоченными.

А потом заиграла музыка; мир вспыхнул, зазвучал, раздвинулся и преобразился. Знакомое, легкое; ритмичное течение звука окружило меня; и внутренние ткани души пришли в движение, начиная раскачиваться в такт ритму. И вдруг неожиданно рваный, беспечный, пьянящий ритм сальсы ударил мне в сердце, как в самодельный негритянский барабан, на долю секунды заставив его затрепетать от бездумности, ликования, беспредметного предчувствия, смутного сладострастия. Краем глаза я присматривал за нашими девицами и увидел, что они встали и ушли в зал, и мы отправились за ними. Когда мы вошли, они уже устроились на ребре деревянной сцены, в ряду таких же непристроенных, ждущих женщин с прекрасными, пустыми, мутными и светящимися глазами; некоторые из них скучали; другие выжидательно смотрели на проходящих. Мы подошли к выбранной нами троице, и они сразу же согласились; мы выбрали двух, и отобранные, разведя руками, пообещали оставшейся, что скоро вернутся. Моя партнерша танцевала решительно, страстно и беззаботно, хотя несколько однообразно и чуть рассеянно. Если ей чего-то и не хватало, то никак не техники, но сосредоточенности, которой, впрочем, недоставало и мне. А из репродукторов лилась эта прекрасная и чудовищная латинская, но и все еще немного африканская музыка с непонятными и, по всей вероятности, бессмысленными словами, с протяжными сладкими голосами, барабанами и бесчисленными повторами, потная, плотная, варварская, захватывающая. И даже этот странный ритм на три с половиной такта уже не казался нелепым, но неизбежным и единственным.

Где-то там, в черном воздухе ночного города, в пропитанном потом, грохотом и духами воздухе дансинга, между мигающими огнями и камнями пола, засветился, расплескиваясь по моей душе, призрак свободы, призрак счастья. Повторы мелодии — однообразной, простой, примитивной и всесильной — увлекали душу вдоль прозрачных стен своего течения, вдоль пульса безвременья, ритмичного биения иллюзорной свободы о тяжелые стены бытия. Где-то там, на островах варварства, безделья и сладострастия, лежала родина этого беспорядочного уличного танца. И на секунду мне стало казаться, что этот вечер пробил — нет, не путь, конечно же, не путь — но все же калитку, просвет, брешь в стене всесильности власти и неизбежности. Мы уворачивались от других пар, сталкивались, два или три раза мне наступали на ноги, и нас все больше окутывал жар беспамятства, жар Востока. Мы танцевали все теснее, но и все свободнее, переходя от свободного открытого танца к тесному закрытому, и опять назад; я все острее чувствовал под своими ладонями жар ее рук и ее тела. «Сальса, — подумал я, — сальса». И снова услышал удары барабана. Мы танцевали быстро, чередуя движения сложные и простые — от тесного шага, вперед и назад, с волнистым движением вдоль изогнутой линии шага — к сложным двусмысленным фигурам, сталкивавшим наши бедра и переплетавшим руки. В одну из пауз, вернувшись к простому шагу, она спросила, как меня зовут; я ответил и спросил ее о том же. Ее звали Лиат.

Она танцевала очень хорошо, легко, умело и ненавязчиво, но совсем не этим объяснялось мерцание счастья, все еще вспыхивающее вокруг меня. Я думаю, что все эти бесплодные попытки понять то, что понять нельзя, измотали меня за прошедшие дни, и свечение бездумности, слияния с телом и музыкой, жар движения стали освобождением, избавлением, чьи пути, как мне казалось, конечно же должны были вести к счастью и к свободе. «Но не ведут», — сказал бы рабби Элиша. «Это и есть поток жизни», — сказал я себе.

— А из какой ты общины? — спросила моя партнерша, выводя меня из состояния транса.

Я ответил и испугался, что она будет продолжать говорить, но, к счастью, оказалось, что полученной информации ей вполне достаточно. Потом мы вернулись к бару, сидели на высоких табуретках и пили пиво, пытались друг до друга докричаться, перекрикивая музыку, много смеялись, снова танцевали и уже за полночь поехали пить кофе в центр, на террасу с садиком и птичьим пением около башни «Имки»[127]и гостиницы «Царь Давид»; обнаружив же, что терраса закрыта, поехали ко мне. Но музыка уже умирала в наших душах, и все оказалось предсказуемо и буднично. А потом, вместо того чтобы уснуть, я смотрел на белый балдахин потолка и вслушивался в музыку в моей душе; и это уже была не жестокая, захватывающая и потная музыка дансинга, музыка сальсы, дальних невидимых танцующих негритянок, бездушных и бесстыдных, воображаемых, музыка пальм и островов, темно-синей воды несуществующего Карибского моря; это даже не была музыка раскаленных вечерних тел, совсем не воображаемых, реальных, ощутимых, далеко не самых прекрасных. Эта была та музыка, которую, лежа в одиночестве в пустой белой комнате, слушал в своей душе рабби Элиша.

Музыка, скользя, наступая и отходя, отражалась о белые стены, заставляла его дышать медленно и глубоко. Я думаю, он вспоминал снежные склоны, высокие ступени, сияние воды, беседку, увитую плющом, спокойное и сосредоточенное лицо великого ангела Метатрона. Но он вспоминал и о том, что именно оттуда, с высот Избавления, он впервые увидел ужас истории; но он не любил говорить об этом. Судя по всему, он так и не смог найти язык, ускользающий от языков власти; вместо этого рабби Элиша выбрал путь самопогружения, слияния с мирозданием, молчаливого отказа. И уже после его смерти дочь Элиши, измученная бедствиями и лишениями, пришла к первому кодификатору Талмуда, Рабби Иегуде а-Наси, и сказала ему: «О, учитель, помоги мне!». Он спросил ее, чьей дочерью она является; и она ответила. И тогда он ответил ей: «Разве дети сына Абуйи еще остались в этом мире. Посмотри, написано: „У него не должно быть ни сына, ни сына его сына среди народа, и ничто не должно оставаться в его жилищах“»[128]. В этой истории мне показались странными не жестокость и равнодушие прославленного законоучителя, к которым я был готов, но то, что, говоря о рабби Элише, он процитировал речь Вильдада, направленную против Иова, речь фальшивого мудреца и поддельного друга, отвергнутую творцом мира. Неужели, подумал я, напускная праведность и показная набожность были настолько ближе сердцу того, кого традиция называет просто «Рабби», чем бессмысленный бунт праведника? Или же в глубине своей загадочной души Иегуда а-Наси завидовал молчаливому отказу рабби Элиши, единственного видевшего Апельсиновый Сад[129]. Оба предположения кажутся мне одинаково убедительными и одинаково неправдоподобными.

1 ... 46 47 48 49 50 51 52 53 54 ... 107
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. В коментария нецензурная лексика и оскорбления ЗАПРЕЩЕНЫ! Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?