Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Они остановились на улице с отделением вооруженных солдат и послали требование о передаче здания и полномочий. Назад приходит послание, где говорится просто: «Va fanculo».[96]Наши офицеры в шоке – просто оцепенели. Это же не язык дипломатии и вообще едва ли адекватная реакция тех, кто должен корчиться под сапогом завоевателя. Они посылают еще одно сообщение, угрожая штурмом здания. Обратно приходит записка, заявляющая, что любой итальянец, требующий капитуляции, будет немедленно застрелен. Еще большее оцепенение, усугубленное неуверенностью: а есть ли, на самом деле, у тех, внутри, оружие. Офицеры в замешательстве: что, если местные власти действительно могут выдержать осаду? Посылают еще одну депешу, в которой требуют разъяснений, и назад приходит ответ: «Раз вы не знаете, что означает «пошел на…», заходите, мы вам покажем». «О, черт!» – говорят офицеры, стоя на солнцепеке. Задержка уже около получаса, замешательство растет, а из здания приходит еще одна записка: «Мы категорически отказываемся сдаваться нации, которую мы наголову разбили, и требуем права сдаться немецкому офицеру высокого ранга». В конце концов, с Занта, с Корфу или еще откуда-то доставляется самолетом немецкий офицер, власти победоносно выходят из ратуши, нанеся нам оскорбление и подавив нас в первый же день нашей оккупации.

Так мне это рассказывал Корелли, и я уверен, что в некоторых деталях события несколько приукрашены. Но правда то, что власти наотрез отказались сдаваться нам, и в конечном счете, действительно пришлось доставлять самолетом немца. Корелли находил эту историю невероятно забавной и любил снова и снова рассказывать ее, увеличивая количество посланий и оскорблений, а все остальные сидели и слушали с горящими ушами.

Мне кажется, Корелли считал это настолько смешным из-за того, что всерьез относился лишь к музыке, – пока не встретил Пелагию. А я – я полюбил его так же сильно, как любил Франческо, но совершенно по-другому. Он был подобен одной из тех питающихся гнилью орхидей, что способны сотворить чудо гармонии, распустившись даже на куче дерьма, на черепах и костях. Винтовка его ржавела, он даже терял ее пару раз – но он выигрывал битвы, не вооруженный ничем, кроме мандолины.

По всему острову расцвела настенная живопись, весело, а может, злобно пользуясь тем, что итальянцы не могли расшифровать кириллицу. «R» они принимали за «Р», не знали, что «G» может выглядеть как «Y» или перевернутое «L», представления не имели, что означает треугольник, думали, что «Е» – это «Н», тету истолковывали как разновидность «О», не учитывали, что буква в форме палатки была той же, что выглядела как перевернутая «Y», их сбивали с толку три горизонтальные черты, которые также могли писаться загогулиной, помнили из математики, что «пи» означало 22, деленное на 7, но не подозревали, что «Е» задом наперед – это «S», что «Y» может также писаться как «V», но на самом деле является «Е», их приводило в смятение существование «О» с вертикальной чертой, что в действительности оказывалось «F», не понимали, что «X» – это «К», совершенно терялись в догадках, что может означать изящный трезубец, и находили, что омега напоминает сережку. Таким образом, сложились идеальные условия для ночных выплесков белой краски – огромными буквами и на всех доступных стенах; тем более, индивидуальный почерк каждого художника приводил буквы в совершенно непостижимый вид. «ЭНОСИС»[97]сражалось за место с «ЭЛЕФ-ТЕРИА»,[98]«Да здравствует король!» без видимой аномалии сожительствовало с «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Итальяшки, пошли вон» примыкало к «Дуче, съешь мое говно». Почитатель лорда Байрона написал пляшущими латинскими буквами «О Греция, восстань!»,[99]а предатель генерал Чолакоглу – этот новый вождь греческого народа – появлялся всюду как карикатурная фигура, совершающая с Дуче разные непристойные и некрасивые действия.

В кофейне и в полях мужчины рассказывали анекдоты про итальянцев: «Сколько скоростей у итальянского танка? – Одна передняя и четыре задних». – «Какая самая короткая книга на свете? – Итальянская книга героев войны». – «Сколько нужно итальянцев, чтобы ввернуть лампочку? – Один – держать лампочку и двести – вертеть комнату». – «Как зовут собаку Гитлера? – Бенито Муссолини». – «Почему итальянцы носят усы? – Чтобы не забывали о мамочке». В свою очередь, итальянские солдаты в лагерях спрашивали: «Как узнать, что у греческой девушки месячные?», а ответ был: «На ней только один носок». Пауза затянулась: население и оккупанты держались друг от друга подальше, через анекдоты разряжая виноватую подозрительность с одной стороны и очень сердитое негодование с другой. Греки строго по секрету говорили о партизанах, об организации сопротивления, а итальянцы заточили себя в лагере, и единственными признаками их активности были установка батарей, ежедневная разведка самолетами-амфибиями и верховой комендантский патруль: трясшихся в пыли патрульных больше интересовало позаигрывать с дамочками, нежели усилить посты в быстро наступающей ночи. А потом приняли решение определить офицеров на постой у подходящих представителей местного населения.

Пелагия впервые узнала об этом, когда вернулась от колодца и обнаружила стоящего в кухне пухлого итальянского офицера с сержантом и рядовым: он оценивающе оглядывался вокруг и делал пометки карандашом – таким тупым, что прочесть написанные отпечатки можно было, лишь повернув бумагу к свету.

Пелагия уже перестала бояться, что ее изнасилуют, привыкла хмуриться в ответ на плотоядные взгляды и хлопать по рукам, которые в исследовательских целях щипали ее за задницу; итальянцы оказались благопристойным вариантом Ромео, примирившимся с резким отказом, но не оставляющим надежды. Тем не менее, когда она вошла и увидела солдат, страх вспыхнул снова, и после секундной нерешительности Пелагия готова была задать стрекача. Полный офицер располагающе улыбнулся, поднял руки, словно желая сказать: «Я бы все объяснил, но не знаю греческого», и произнес: «Ах!» – тоном, означавшим: «Как приятно видеть вас, вы такая хорошенькая, а я смущен тем, что нахожусь в вашей кухне, но что же я могу поделать?» Пелагия сказала: «Aspettami, vengo»[100]и побежала за отцом в кофейню.

Солдаты, как их и просили, подождали, и скоро Пелагия появилась с доктором – тот шел на эту непредвиденную встречу с некоторой тревогой. Сердце у него сжималось и слабело от боязливого ожидания, но вместе с тем он ощущал безучастную и невозмутимую храбрость тех, кто решительно настроен противостоять угнетению с достоинством; он припомнил свой совет ребятам в кофейне – «Давайте использовать наш гнев с умом» – и расправил плечи. Он пожалел, что у него нет усов с навощенными кончиками, которые можно было бы сердито и осуждающе покручивать.

– Buon giorno,[101]– сказал офицер, в надежде протягивая руку. Доктор почувствовал примиренческую природу этого жеста и отсутствие в нем спеси завоевателя – и к своему большому удивлению принял предложенную руку и пожал ее.