Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

Он все время осажден, этот маленький холм, с весны до осени, с утра до ночи. Кто-то сгорбившись стоит, опершись на палку, другие сидят на теплом песке, скрестив ноги. Некоторые лежат на животе, подперев голову руками, некоторые на спине, устремив неподвижный взгляд в светлое небо. На этом холме редко говорят, и все, за исключением смотрящих в небо, глядят на запад.

Ветер раздувает их форму, старые, обтрепанные мундиры германского серого, австрийского серо-голубого, турецкого песочного цвета. Их волосы развеваются, рты сжимаются, и солнце играет на тускло-блестящих пуговицах и погонах. И светит в серые, изнуренные лица, и отражается в полусотне глаз, широко раскрытых и полных тоски по родине…

Я знаю некоторых пленных, которые живут не в своей комнате, а на этом холме. Смотрят поверх забора, там наверху немного меньше военнопленных, это хорошо. И вдыхают ветер степей, принесенный с запада, или нежный запах трав, который уносит на запад. И глядят на железнодорожные колеи, которые ведут на запад, и временами видят поезд, черный и быстро катящийся на запад…

Мы ближе к родине, когда стоим на этом холме, потому-то он и получил свое название. Мы видим путь на нее и на секунду можем вообразить, будто одни и на свободе стоим посреди широкой степи. Будто мы в исследовательской экспедиции, едем в цветочные домики страны Ниппон… Мы видим сверкающие рельсы, которые, несмотря ни на что, связывают нашу позабытую богом колонию с остальным миром. Стальные рельсы, по которым мы когда-нибудь покатим обратно домой…

Часовой без слов пропускает меня по старому пропуску учителя. Перед бараками нижних чинов, точно серые муравьи, пленные люди, которые бродят сонно и устало. Я иду в свой прежний дом. От кислого, застоявшегося воздуха темноватых помещений у меня почти перехватывает дыхание, хотя они почти полупустые и все окна растворены. И вот здесь я обитал целых полгода?

Еще издалека я вижу лежанку Шнарренберга, педантично убранную, место Брюнна, неряшливое и грязное, просторный угол Пода, не очень прибранный, но чистый. В центре сидит Головастик, рядом с ним Жучка, другие нары пустые. Жучка от радости лает, сам он торопливо слезает вниз, заметив меня.

– Господин фенрих! – восклицает он. – Вы? Вот наш ворчун обрадуется!

Я протягиваю ему руку.

– А куда пропали остальные, Головастик?

– За бараком. Все лежат на солнце. Но один должен стоять на посту. Иначе у нас украдут последнее. Через час меня сменят, малыш Бланк…

Прежде чем пойти дальше, я поиграл с Жучкой. «Она сразу узнала меня!» – с благодарностью думаю я. Ее длинная шерсть, блестящая и чистая, тщательно подстрижена, как грива коня…

Я нахожу «разъезд» в полном составе у южной стены. Под сидит, опершись о стену широкой спиной, между малышом Бланком и Артистом. Он подставил обнаженный торс солнцу, его мускулистая, густо поросшая волосами грудь загорает. Брюнн и Баварец растянулись у его ног. Шнарренберг, единственный в застегнутом мундире, прямо сидит несколько поодаль.

– Парень! – утробно восклицает Под. Его руки, словно медвежьи лапы, ложатся мне на плечи. Доброе крестьянское лицо какое-то белесое и блестящее. Я вытаскиваю сигареты из кармана и раздаю их. Брюнн хватается за них, как морфинист за морфий.

– Ты хороший парень, юнкер! – бормочет он. – Тебя еще не испортили эти лощеные господа, похоже, ты пока остался прежним…

– Ну, фенрих, – начинает Шнарренберг, – скоро все кончится, верно? Революция! Вот этого еще нам не хватает! – Он молчит некоторое время, опускает голову с бычьим загривком на грудь. – А я вынужден оставаться в стороне, когда все вступают в решающий бой… – неожиданно бормочет он, забыв обо всех вокруг.

– Что там в газетах? – спрашивает Брюнн. – Перебили они всех своих офицеров?

– Нет, – говорю я. – Похоже, все прошло сравнительно бескровно.

– Жаль! Перебить бы всех этих живодеров! Как при Робеспьере. На фонарные столбы…

– Как ты думаешь, успею я к уборке? – вполголоса спрашивает Под.

– Надеюсь, Под. Сейчас май. Мы рассчитываем на то, что новое правительство еще в этом месяце предложит сепаратный мир.

– Конечно, – говорит Артист. – Во время войны не устраивают революций, если собираются продолжать воевать!

– Да, теперь мы выиграем! – удовлетворенно говорит Шнарренберг. И добавляет: – Смотрите, фенрих, нечто подобное у нас было бы невозможно! Или вы можете себе такое представить?

– Нет, – говорю я. – Невозможно!

Малыш Бланк рассмеялся. Он смеется так заливисто, что захлебывается и долго кашляет.

– Да, – наконец говорит он, – только вообразите: наш кайзер…

Через час я встаю.

– Хочешь пройтись со мной, Под?

– Сейчас!

Широкий и загорелый, он становится сбоку от меня. Мы медленно идем нашим старым маршрутом, который называли маршрутом против туберкулеза.

– Ну, Под, рассказывай! Как тут у вас?

Он качает головой.

– С момента революции все пошло по-другому. С тех пор вроде бы все улеглось. Но сначала было скверно: драки, распутство, воровство. Проклятая зима… Она и стойкого развратит! Нет, третью мы не выдержим, кажется…

– Что поделывает Брюнн?

– Брюнн? Что и обычно… Но иногда становится просто сумасшедшим… Вот, например, когда ты уходил от нас, он – едва только ты вышел за дверь – бросился на нары и выл, как цепной пес…

Я долго молчу.

– А Шнарренберг? – наконец спрашиваю я.

– Боже мой, теперь он почти ни с кем не разговаривает. Только после революции снова раскрыл свою широкую пасть. «Мы все еще покажем, мы все еще выйдем на последний бой!» – кричал он в первый день. Лишь когда пара человек сказали ему: «Не ори, вали отсюда, стервец, мы уже нахлебались досыта» – он снова притих. Впрочем, он отказался от должности.

– А Бланк? – продолжаю расспрашивать я.

– И не спрашивай… Он сделался настоящей маленькой шлюхой. Но дела у него с тех пор поправились, теперь он получает сигареты и подношения со всех сторон. Несмотря на это, боюсь, долго он не протянет. Сильно кашляет…

Вот что, думаю я, вот оно что… Значит, тогдашнее его признание было лишь началом! И это типичный путь. А конец?..

как Артист? – с трудом спрашиваю я.

– О, вот он-то прежний! Готов помочь каждому и не желает получать помощь ни от кого. По-прежнему остается бодрым, каждое утро пару часов тренирует стойку на руках и сальто, он называет это разминкой. И баварцы бравые ребята…

– Ну а ты сам? – спрашиваю я наконец.

– Ах, парень, – я? Если бы только мне пришло письмо, – больше бы ничего не желал! У всех что-то есть, только не у меня! Почему так? А затем бы… Я охотно снова пошел бы на работу, знаешь ли… Нельзя ли это устроить?