Зеркальный лабиринт - Софья Ролдугина

Мирилл казалось, что если ей полоснуть сейчас по горлу или по животу – на порог, дорожку, сад, улицу, набережную хлынет густой, черный, зловонный поток.

– А если бы ты точно знала, что определенный человек уничтожит тебя с вероятностью девять из десяти, как бы ты сама поступила?

– Сбежала бы?

– А если тебе совсем некуда бежать?

Это «совсем некуда» было как удар в солнечное сплетение. Мирилл выронила шприц, хватая ртом воздух – кислый грибной запах осени и глубокой ночи.

– Прости, – вздохнул он.

Мирилл заткнула уши.

– Тебя нет, тебя нет, тебя нет…

И его действительно не было, целый месяц или два. А потом случилась аномальная оттепель посреди зимы, и в саду вдруг свихнулись разом все вишни и яблони – покрылись бледно-розовым цветом, оглушили щекочуще-сладким ароматом… Мирилл всё боялась, что их прихватит мороз, и они погибнут, но обошлось. Цветы осыпались, деревья уснули, и снова выпал снег, а весной – ужасно поздней в том году – сад расцвел снова, наплевав на законы природы.

Так красиво за Мирилл ещё не ухаживали – и, конечно, она простила.

Далеко не все отмеченные Городом были такими же симпатичными, как та безымянная женщина-археолог, чей овдовевший муж до сих пор приходил по воскресеньям в булочную Ханга и покупал один пшеничный, семь злаков, и один ржаной, с мёдом, шамкая бесцветными губами. О, к счастью, гораздо больше попадалось заезжих дьяволов, так, что Мирилл проще было простить ему редкие исключения вроде Дэвида. Город обычно сам старался выводить всякую залётную мерзость, но когда не справлялся – обращался к единственной своей воспитаннице. Особенно ей запомнился один тихий седоватый араб в очках, который очень любил детей – специфически любил. То ли таксист, то ли ночной продавец в супермаркете… Словом, трудноуловимое ничтожество, которое все видят, но никто не замечает. Тогда, после третьего некролога в газете, она сама попросила у Города указать на ублюдка.

Город с удовольствием указал.

Ублюдок очень удивился, когда вместо двенадцатилетнего мальчика загнал в подворотню девицу и услышал не испуганный визг, а лаконичное:

– Вообще-то здесь уже есть один монстр. Я.

После того вечера угрызения совести её не мучили.

Бриджит тоже была из категории тёмных птичек – тёмных в буквальном смысле. Она родилась далеко к западу, в Баие, на берегу океана. О семье она упоминала неохотно. Лишь раз назвала свою мать чудным словом «iyalorishа», с ударением на последний слог, но потом как воды в рот набрала. Мирилл смутно догадывалась, что это нечто жрицы или священницы, но увязать высокий статус с побегом аж на другой континент никак не могла.

– Чёрное это дело, – призналась однажды Бриджит в приступе откровенности. – Я молодая была, глупая… плохие вещи делала. Очень плохие.

– Хуже, чем я?

– Посмейся ещё у меня… Хуже, глупая Белая Девочка.

В своё время в Город она не вошла – ворвалась, раструбив о себе, где только можно. Высокая темнокожая чужестранка в белом тюрбане и дурацком платье, чем-то напоминающем сари, за баснословную сумму сняла помещение бывшего сувенирного магазинчика на Уэрсби, обвешала его жуткими масками, уставила странными идолами и сама уселась в витрине, покуривая сигару.

И всё – ни вывески, ни объявления, ни товаров на продажу. Только слухи о том, что здесь торгуют некими особенными услугами.

«У вас есть какие-нибудь проблемы, мэм? Сэр? А враги есть? А хотите от них избавиться?..»

Сперва новую лавку боязливо обходили стороной. Затем стали заглядывать первые любопытные… Возвращаясь по вечерам из пекарни кружной дорогой, Мирилл частенько видела у порога Бриджит испуганных женщин или хихикающих смущённых школьниц. Поначалу ничего страшного не происходило, а потом – словно дёрнул кто-то за нитку, разматывая колючий клубок.

Одна свалилась с лихорадкой.

Второй врезался в фонарный столб.

Третий уснул и не просыпался до тех пор, пока не вмешался сам Город.

Четвёртая внезапно пришла в ярость в школе и до полусмерти избила учителя.

Пятая… пятая сгорела заживо в собственном доме.

В ночь пожара Мирилл скрутил приступ жутчайшей тошноты. Было не только физически плохо, но и тоскливо до одури; то и дело мерещилось, что из открытого крана хлещет кровь, а из раковины торчит костлявый палец с загнутым ногтём и размеренно скребёт белую эмаль. Погода за окном менялась каждые полчаса – то дождь хлещет, то град, то полная тишина и удушье. И когда тихий голос попросил Мирилл:

«Убери это, пожалуйста», – то она даже не стала спрашивать, что убрать. Влезла в толстовку, накинула капюшон, вытащила из подсобки топор, оставшийся от пожарного набора, и отправилась на Уэрсби.

По улице Мирилл тащилась с непередаваемым чувством, что в её старый, уютный дом забралась толпа малолетних панков, превратила книжные полки в туалет и утёрлась вышитыми салфетками. Кошки, видимо, придерживались такого же мнения и отправили с хозяйкой отряд телохранительниц. Самая старая, пёстрый матриарх с рваным ухом, вышагивала у самых ног, пригибаясь к земле и урча в голос. Тучи подтягивались за Мирилл со всех кварталов, и когда она подошла к Уэрсби, то над лавкой Бриджит уже висела непроницаемая мгла в синеватых капиллярах электрических разрядов.

Дверь под ударами топора слетела с петель за полторы минуты.

Бриджит, кажется, в это время проводила какой-то ритуал. Мирилл не стала разбираться – одним ударом смела статуэтки, маски и курильницы на пол. Кошки ворвались следом и с утробным воем растащили окровавленные фрагменты уже неопределимого жертвенного зверька по углам, за пределы очерченного водой круга.

Бриджит выставила перед собой руку с куклой-амулетом, и Мирилл молча ударила по ней с ноги. Кукла разлетелась на глиняные осколки; мгла над домом наконец-то разродилась электрическим разрядом, а следом – оглушительным громом.

– Й-й-а-а-а… – залепетала Бриджит, отползая на заднице к стенке. – Й-а-а-а…

– Как же вы все меня достали, – доверительно сообщила Мирилл и перехватила топор поудобнее. – Да-а, тяжёлая ночка будет, – вздохнула она и откинула капюшон, чтоб не мешался.

И тут Бриджит закричала.

За всю свою недолгую, но весьма насыщенную жизнь Мирилл ещё ни разу не слышала, чтобы кто-то орал с таким ужасом. Так, словно вместо неё, двадцатилетней девчонки – «Ну, двадцатилетней девчонки с топором, будем справедливы», – мысленно поправляла себя она на этом моменте – Бриджит видела нечто объективно невозможное в этом мире, даже не оживший кошмар, а расплату. От крика уголки рта у неё растрескались до крови, а глаза едва не вылезли из орбит. На полу стремительно растекалось мокрое пятно…

А в зрачках Бриджит не отражалось ничего – кроме пустой комнаты с множеством кошек.