Бездна - Юрий Никитин

Эту благородную идею ещё тогда с энтузиазмом приняла вся интеллигенция, как и вообще все благородное и возвышенное, но, подозреваю, больше из-за того, что нельзя было осуществить ни в их время, ни в ближайшее будущее. А так да, красиво и похвально воскресить не только своих родителей, но и родителей их родителей, иначе бы и нас не было, мы обязаны всем прошлым поколениям, которые выдали миру наконец-то нас, умных, красивых и замечательных, первое поколение людей, избавленных от всех болезней, старости и вообще практически бессмертных!

Я сказал больше для того, чтобы сказать что-то, нехорошо, когда руководитель организации отмалчивается:

– Непонятки всобачим в какое-то правовое русло, как всегда делается… Запретить лишние экземпляры!.. Каждый воскрешённый должен быть единым и неповторимым! А то сделают себе Пушкина и заставят за столом прислуживать! Мечта пролетариата.

– Или царя-императора, – бухнул Гавгамел тяжёлым голосом. – И это эта… прислуживать.

Ламмер добавил гневно:

– А то и царицу, что значит как бы королеву!.. Дескать, воровать – так миллион…

Они обдумывали, а я поднялся, сказал как можно твёрже, чтобы не возникло желания возразить или как-то увильнуть от общественно полезного дела:

– Ну что, наотдыхались?.. Встаём, а то замёрзнем. Сон – победа энтропии чёрной, как сказал один палеонтолог!

– Да не спим, – ответил Южанин с неудовольствием, с трудом поднялся, даже сделал попытку чуть подобрать необъятный живот. – Мы такие, заснуть можем и стоя, как благородные арабские кони.

Казуальник спросил осторожно:

– Ещё не подошли Новак, Володарский, Гусар… Ждать точно не будем?

– Нет, – отрезал я. – Без них справились? Дальше пойдёт легче, хоть и труднее.

Он бросил в мою сторону быстрый взгляд, я видел, как сдвинулись над переносицей его густые брежневские брови, а у меня по спине прокатился нехороший холодок, оставив тягостное предчувствие. Похоже, тоже не ждёт не то что полного состава, но даже того, что я назвал президиумом.

Одно дело – красиво говорить о воскрешении, любуясь собой и своим благородством, другое – работать на общее дело. А мы даже на себя работать отвыкли. И вообще как-то трудновато сосредоточиваться на чём-то вот так долго. Голова начинает болеть, как говорим привычно, хотя у нас никогда ничего не болит, просто мысли обязательно уходят, как ни принуждай, и начинаешь думать о бабах, шашлыках и что хорошо путешествовать, лёжа на диване и не сдвигаясь с места.

Вообще-то реал и виртуал уже сами не различаем, о виртуальные стены тоже можно лоб разбить, а цифровой молоток не стоит ронять на ногу, но в этот раз все в самом деле выложились, морща лбы и помавая руками. Уверен, обстановка в доме Пушкина воссоздана поатомарно, но это не значит, что теперь неделю отдыхать, а то и месяц или год…

– Поднимаемся, – велел я. – Сменить костюмы, а то испугаете солнце нашей поэзии.

Гавгамел переоделся моментально, Ламмер долго выбирал, окружив себя зеркалами костюмерной комнаты, даже пару париков примерил, хотя их уже точно не носили в продвинутые времена Пушкина. Остальные сменили одежду с ходу, мы всё-таки мужчины, в зеркала часто смотреться – позор и даже некая близость к смене сексуальной ориентации.

Казуальник всматривался в приближающееся здание так придирчиво, что я начал опасаться, не возжелает ли что-то изменить или добавить, мы все только что были как выжатые лимоны, но после паузы он проворчал с царственной снисходительностью:

– Тютенька в тютеньку… Вон даже нижняя ступенька с гнилью, пришлось хватать себя за руки, чтобы не исправить!

– Ещё можем, – ответил Гавгамел скромно, но в его ответе прозвучало столько гордыни, что Люцифер бы позавидовал. – Акт творения – это всегда прекрасно!.. Думаю, Господь после нашего мира ещё где-то что-то творил для собственного удовольствия, потому здесь уже не появлялся.

– А то и сейчас творит, – предположил Ламмер. – Господь всегда в творении! Но нам лучше не видеть.

– Да и кто нам покажет, – буркнул Тартарин зло. – Мы даже для сингуляров что-то вроде мокриц. Дают нам жить и даже крошки со своего стола – и то щасте.

Я поднялся, повторил твердо:

– Всё, хватит-хватит спать! А то замерзнете.

Подниматься начали с неохотой, вечно подозрительный Тартарин поинтересовался:

– А Пушкина точно выдрали живым?.. А то как посмотрю на Гавгамела…

– На меня смотри, – отрезал я. – Наше солнце в сумеречном сознании, но всё в порядке, просто добавили здоровья, не утерпел кто-то. Так что тот самый, никакая не копия. Хотя их не отличишь, но почему-то это нам важно. Сам удивляюсь. Видимо, такое вне разума, мы же люди?

Гавгамел уточнил деловито:

– Ничто в обстановке не заметит… несоответствий эпохе угнетения человека человеком?..

– Скопировано поатомарно, – напомнил я. – Правда, только это здание и пристройки, остальное добавим позже по мере надобности.

Южанин, уже отдохнувший и снова толстый, сказал самодовольно:

– Пустяки. Могу прямо щас со всеми лугами и пашнями.

– Не спеши, – предупредил я. – У нас не столько места, чтобы все вот так р-р-аз и сделать.

– Достроим цифровым, – ответил он с беспечностью подростка – Даже мы не отличаем, где реальное перетекает в виртуал!.. А чего ты хочешь от поэта? Ещё при царе витали в грезах. Революционэр-ры все такие.

Казуальник потер ладони, от них пошёл декоративный дымок, на этот раз с ароматом миндаля, шумно нюхнул мощно раздувшимися, как у бегемота, ноздрями.

– Хорошо…

– Ну, – спросил Гавгамел в нетерпении, – заходим?.. Шеф, не спи!

Подсознательно я ждал за дверью внутренности некой высокотехнологической капсулы с множеством приборов, а на лабораторном столе опутанное проводами безжизненное тело, но за порогом открылась такая же точно комната, как и в прошлый раз.

Мебель та же, тот же низкий потолок, тот же затхлый запах, а у противоположной стены кровать из дерева, где на спине мужчина, укрытый по грудь одеялом, смуглое худое лицо всё так же застыло в неподвижности последней минуты жизни.

Я ощутил невольный трепет, хотя всё повторяется с абсолютной точностью, но на этот раз настоящий Пушкин, не копия. Это именно ему Дантес засадил пулю, что вызвала абсцесс и смерть от воспаления.

Казуальник, опережая меня, заулыбался во весь рот с его сотней зубов, шагнул вперед и сказал бодро-сладким голосом:

– Лександр Сергеич, вы там как?.. Всё ещё баинки?.. Пора просыпаться! Отечество ждет и жаждет гениальных стихов своего светила русской поэзии!

Повторяется, сказал внутренний голос, словно энпээс какой, хотя всем нам проще повторяться, чем придумывать что-то новое. Можно даже не придумывать, всё уже сказано, но хотя бы выбирать что-то оригинальнее, но берём то, что ближе и на поверхности.

Пушкин вздрогнул, повел диким взором в нашу сторону. После некоторого