КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына - Леонид Шебаршин

Мы часто действуем точно так же, и раньше мы думали, что нас трудно удивить.

Кажется, обрывок эпиграфа из “Трехгрошового романа”: “…меняют кресло, но не душу”.

18 сентября узнаю, что Р. назначен без моего согласия. С огромным трудом после неоднократных попыток пробиваюсь по телефону к Бакатину. “А где же Вы были раньше? Я уже приказ подписал”.

Кратко излагаю свою позицию по поводу возрождения старых порядков, говорю, что далее работать не могу и прошу меня уволить. Немного поиздевавшись, Бакатин дает согласие.

Пишу рапорт: “…В прошлом, как Вам известно, существовала практика назначения должностных лиц, в том числе и в ПГУ КГБ, под нажимом аппарата ЦК КПСС или по протекции. В последние годы ценой больших усилий эту практику удалось прекратить. С горечью убеждаюсь, что она возрождается в еще более грубой и оскорбительной форме… Эта практика, уверен, может погубить любые добрые преобразования. Судя по тону Вашего разговора со мной 18 сентября с.г., Вы считаете такую ситуацию вполне нормальной. Для меня она неприемлема”».

Генерал попытался вдуматься в прочитанное. Выходило очень здорово, строго по законам мемуаристики: благородный герой, автор воспоминаний, окружен недостойными людьми, его сердце не выдерживает несправедливости и глупости, мужественным жестом он порывает с прошлым и уходит с гордо поднятой головой в никуда… Что-то существенное оставалось недосказанным.

Старенький «Шеффер» стал покорно перекладывать размышления на бумагу.

«Решение уходить, вырваться из атмосферы торжествующего вероломства, всеобщей неразберихи и начальственной некомпетентности не было импульсивным. Оно созревало давно, и нужен был лишь повод для бесповоротного шага.

Неизведанность существования вне Службы пугала, но еще неприятнее была мысль, что мой уход в те тяжелые дни будет понят как дезертирство. Я переоценивал, теперь это очевидно, свой авторитет, влияние на сотрудников и опасался, что каким-то демонстративным действием толкну Службу на конфронтацию с новой властью.

Судьба избрала своим орудием Бакатина, залихватского и недалекого аппаратчика. Выбрать что-то более подходящее, чтобы смягчить горечь расставания со Службой, было бы трудно».

Генерал остался недоволен пассажем, однако решил не переписывать его и вообще к теме своей отставки больше не возвращаться. Тем не менее он припомнил лихорадочное возбуждение, охватившее его после разговора с Бакатиным. Рапорт все же был написан сдержанно. Сказывалась многолетняя привычка подавлять эмоции, думать над каждым словом, предвидеть последствия.

Совсем обычная поездка в Москву выбила Генерала из колеи. Нечистый ли воздух большого города, судорожная ли побежка его обитателей, безнадежно тусклая окраска домов и улиц – что-то тоскливое вселилось в стариковскую душу. Многоцветную прошедшую жизнь закрыл мутный, без проблесков туман, и стало казаться, что в самом деле ничего не было, что привиделось что-то, как давний сон или чужеземный фильм на телевизионном экране. Привиделось и исчезло. Оставалось ощущение пустоты, несделанного дела, собственной ненужности и, увы, никчемности.

Рука тянулась к перу – перо к бумаге, но не было ни мысли, ни слова. Все это можно было пережить, но страшило, что перестала являться Ксю-Ша. И все реже и реже посещали Генерала его старинные приятели из мира теней. Жизнь окончательно теряла смысл, превращалась в существование без цели, направления и резона. Надо было убивать время, пережидать тусклую полосу, бояться, что она наступила навсегда, ждать вдохновения, искры угасающего, подернутого пеплом костра. (Старик не любил кино и театр, но мог часами смотреть на текущую воду и горящий огонь.)

Но жизнь продолжалась. Генерал каждое утро брился, умывался, безразлично ел что-то, читал, не торопясь, бесконечную историю Н.М. Карамзина. Сплетение русских слов и мыслей зачаровывало, радовали изысканные, стародавние, давно заброшенные обороты. Старик читал, и ему казалось, что уже тогда в туманных российских глубинах великий историк понимал, что с его Отечеством творится что-то неладное и что это неладное никогда не кончится, что терзают Россию какие-то недобрые силы. «История не терпит оптимизма и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему, ибо сие мудрствование не свойственно обыкновенному здравому смыслу человеческому, для коего она пишется».

Бесконечен перечень войн, бедствий, междоусобиц, интриг, предательств, злодеяний, и становилось непонятным, как же все это мог вынести русский народ, в сочинении Карамзина присутствующий, но невидимый, безмолвный, безмерно терпеливый. Этот терпеливый народ, однако, рождал Ермака, Пожарского и Минина, неистового патриарха Никона, Стеньку Разина, антихриста Петра, Пугачева, Суворова, Ленина и Жукова. (Он же позволял появляться на свет Божий Бурбулисам и Чубайсам.)

«История новейших времен не написана, – размышлял Генерал. – Она разодрана на клочки, эти клочки связываются в цепочки, каждый набор временных правителей перевирает события так, чтобы прикрыть собственное ничтожество. Русскую историю терзают наемные перья, и, видимо, так и будет оставаться сокрытым тот великий общий знаменатель, который позволил русским выживать во все лихие столетия».

Когда-то Генерал говорил иностранному журналисту, что он уверен в будущей России – прогрессивной, цивилизованной, процветающей России, где каждый гражданин будет сыт, уверен в своем настоящем и будущем. Генерал увлекся этим видением, заговорил с ненапускной страстностью, когда иностранец – то ли датчанин, то ли швед – спокойно спросил, было ли у русских такое время в прошлом.

Генерал даже не запнулся, этот вопрос не единожды задавал себе он сам: было! Если верить Олеарию, побывавшему у нас в XVII веке, «пища в России была обильна и чрезвычайно дешева». Была Россия средоточием Вселенной и тогда, когда повергла в прах фашистскую Германию. Швед (или датчанин?) вежливо удивился. Он думал, что Гитлера сокрушили Англия и США.

* * *

Москву накрыл пушистый белый снег. Через полчаса он посерел, затем почернел. Генерал сбежал туда, где снег остается белым до весны.

Затяжные оттепели, огорчительные январские дожди, наводившие на мысль о том, что сдвинулись с устоев не только люди, но и сама природа, «…необыкновенная зима тогдашняя, которая наступила весьма рано и не дала земледельцам убрать хлеба: в Декабре и Генваре было удивительное тепло; в начале же Февраля поля открылись совершенно и крестьяне сжали хлеб, осенью засыпанный снегом», – писал Карамзин о зиме 1371/72 года. Непостижимая людскому разуму связь времен. Казалось, что через шесть с лишком веков неведомые силы решили вновь подвергнуть Россию испытаниям. «Ждите глада и труса, и мора, и затменья небесных светил…» Пронесло. Снега не успели растаять, а в конце января ударили морозы. Ледяная броня прикрыла сугробы, а под ними неслышную и несокрушимую лесную жизнь. На ледяную корку навалил свежий снежок. Снегопада вроде бы не было, снег шел не из тучи, а рождался прямо в воздухе, оседал на землю мелкими пушинками, припорашивал лед и в день-два закрыл его ослепительно белой пеленой. Остался на свете только белый цвет, изредка прорезанный красными кирпичными стенами да кое-где торчащей исчерна-зеленой еловой лапой.