Операция «Шедевр»  - Роберт Уиттман

— Нет, я спокоен. Просто мне жарко и я не могу привыкнуть к смене часовых поясов.

В Филадельфии было шесть часов утра; кондиционер в нашем пятизвездочном люксе не работал. И внутри, и снаружи стояла тридцатидвухградусная жара.

Я подошел к окну и открыл его, надеясь уловить ветерок. Высунул голову, посмотрел вниз и отскочил обратно.

— Эй, Джи! А ну глянь! — Я наморщил брови, указывая на окно. Джи подбежал посмотреть.

Десятью этажами ниже мы видели бассейн, вокруг которого расположилось много купальщиц без лифчиков. Джи присвистнул. Затем подошел Мотыка. Веселье длилось всего мгновение. Из соседнего номера, снятого для слежки, прибежал офицер.

— Прекратите! — сказал он. — Мы же пишем все это на пленку!

Кандела прибыл через несколько минут. Не опоздал!

— Bonsoir, — произнес он четко. Он держал прямоугольный пакет, завернутый в черный полиэтилен. Он пожал руку Мотыке, Джи, мне и испанскому агенту под прикрытием, парню с револьвером в штанах. Затем увидел на кровати раскрытую спортивную сумку, наполненную банкнотами. Он помрачнел и спрятал руку в карман. И тут же сказал:

— Здесь, похоже, половина.

— Евро, — объяснил Мотыка. — Это проще, чем доллары.

Кандела опустился на колени рядом с кроватью, ближе к деньгам.

— Все в порядке. Можно я выну несколько банкнот?

— Конечно, не торопитесь.

Он начал считать деньги. Он положил в карман по одной купюре в двадцать, пятьдесят и сто евро, сказав, что должен проверить, не фальшивые ли они. Я взглянул на испанского офицера под прикрытием. Могу поспорить, он думал, что теперь ему грозит недостача в сто семьдесят евро.

Наконец Кандела закончил считать. Он встал и кивнул. Мотыка развел руками и улыбнулся.

— Я показал вам деньги. Теперь вы знаете, что у нас серьезные намерения.

— Oui, mais… un moment, s’il vous plaît. — Он достал свой мобильный телефон, набрал номер и обхватил трубку ладонью, когда заговорил. Затем пошел к двери, оставив деньги и пакет на кровати. — À bientôt.

Я понял: он еще вернется.

Испанский агент под прикрытием посмотрел на меня в замешательстве.

— Его пакет был обманкой, — объяснил я. — Он вернется.

Прошло три минуты. Кандела вернулся и, тяжело дыша, протащил в дверь второй пластиковый пакет.

— Вот, — объявил он. — Теперь можно выдохнуть.

Прежде чем развернуть картину, я для вида надел перчатки.

— Красиво, потрясающая композиция.

Я не лгал. Об особом мастерстве Брейгеля говорили его тонкие мазки, то, как он задолго до эпохи сюрреализма изобразил движение обнаженных чертей, танцующих вокруг котла, пока святой Антоний читает Библию. Даже спустя четыре столетия цвета — пурпурный, малиновый, слоновой кости — не утратили яркости. Это был истинный шедевр.

Кандела согласился, но по своим причинам.

— Да, одна из моих любимых. Тут люди занимаются сексом. Il faut jouir de la vie — надо наслаждаться жизнью, разве нет?

Он стал бродить туда-сюда по комнате, рассказывая о продаже первой партии картин колумбийскому наркоторговцу.

— Они заплатили в евро, огромной кучей мелких купюр.

Я старался его разговорить, пока разглядывал картину.

— Огромной кучей, значит?

— Ой, да. Вся задняя часть внедорожника была забита.

Все рассмеялись.

Я понес картину в самый темный угол комнаты. Кандела пошел за мной, заинтересовавшись моим осмотром.

— Ей четыреста пятьдесят лет, — сказал я, присвистнув. — Написана на доске, а не на холсте.

Кандела кивнул. Он-то, конечно, нисколько не сомневался в ее подлинности и, казалось, терял бдительность.

— Правильно, что проверяете товар. Вы, наверное, решили, что мы можем распространять подделки: сделать с десяток копий и продать десяти разным людям. — Расхаживая по комнате, он хвастал своими подвигами. — Я слов на ветер не бросаю. Уже восемнадцать лет граблю банки и обворовываю музеи, и меня еще ни разу не поймали.

— Не шутите? — произнес я, изобразив удивление.

Он расхохотался.

— Все знают, что это я. Когда пропадают картины, меня арестовывают, но доказательств нет. В газетах пишут, что это не я! Я на такую сложную работу не способен. А вот вам и опровержение, — он указал на картину, — и, если что, мне конец. Именно поэтому я боялся прийти с большой картиной.

Он оглядел комнату и снова сосредоточился на мне. Я все еще стоял, нагнувшись над картиной.

— Итак, — спросил он, — вы довольны?

— М-м-м.

Кандела не умолкал: он предлагал мне работу.

— Вы будете трудиться на меня, и я буду платить вам очень, очень хорошо.

Я не сводил глаз с картины. Он попробовал еще раз.

— В сентябре у меня будет четыре Ван Гога и один Рембрандт.

Я насторожился.

— В самом деле? Четыре Ван Гога?

— Я еще не взял их. — Как только он это произнес, я увидел, что испанский агент поднял трубку. Я придвинулся вместе с Брейгелем к кровати.

Повернувшись к испанскому агенту, я произнес кодовое слово.

— Это подлинник.

Он что-то сказал в трубку.

Через считаные секунды открылась дверь соседней комнаты, и оттуда ворвалась команда в черном обмундировании, размахивая автоматами. Кандела вскрикнул, и люди в черном навалились на него, дубася по мягкому месту. Прикрывая Брейгеля своим телом, я отскочил в сторону и перекатился на край кровати, крича:

— Bueno hombre! Хороший мальчик! Bueno hombre! Не стреляйте!

Лежа на полу, я морщился, пока испанцы избивали Канделу.

Внизу полиция взяла Флореса, ждавшего во внедорожнике с девятью другими работами. Позже правоохранители забрали оставшиеся картины из пляжного домика колумбийского наркодилера.

Мотыка и Джи улетели домой, а я задержался, чтобы помочь придумать легенду для защиты своего источника.

Меня назвали агентом ФБР, а двое «телохранителей» в моем гостиничном номере — Мотыка и Джи — по легенде были русскими и звались «Иван» и «Олег». В суматохе и спешке при задержании полиция якобы по ошибке арестовала меня, позволив Ивану и Олегу ускользнуть. Она планировала слить эту историю испанским СМИ.

Когда все бумаги были оформлены и легенда продумана, я вышел побродить душным мадридским вечером и несколько минут поболтал с Донной по мобильному телефону. Через несколько кварталов я нашел скамейку и сел. Развернул сигару Partágas и закурил.

Пуская дым, я наблюдал за парочкой, прогуливающейся мимо газетного киоска. Гадал, что напишут завтра в заголовках. Потом я вспомнил, что Копловиц завещала картины государству. Когда-нибудь эти работы Гойи, Фудзиты, Писсарро и других художников будут висеть в Прадо, самом знаменитом музее страны. На душе стало спокойнее. Я был доволен.