Злое железо - Алексей Молокин

Раздраженная жена швырнула в мужа пилочкой для ногтей, и та перерезала ему сонную артерию.

Сантехник пообещал своему товарищу разводной ключ в глотку, и железяка в точности исполнила желаемое.

Безработный, простоявший полдня напротив небоскреба межнациональной корпорации, сворачивая отсыревший бумажный плакатик, прежде чем уйти, от всей души пожелал ее владельцам сгинуть под обломками, и стальные конструкции каркаса, словно чудовищные черви, стали извиваться, стряхивая с себя блестящую труху, в которую тотчас же превратились стеклянные стены, а потом разошлись в стороны, уронив все этажи внутрь железной розетки.

Грянуло лютое время, время злого железа.

Доигрались!

Далеко по свету разнесло нас,

И дороги наши далеки,

Но однажды утром,

Только встанет Солнце,

Мы сойдемся вместе у реки.

А. Молокин. Вместе у реки

Отвык я все-таки ходить пешком. Пятьсот метров туда, до «Сквозняка», шестьсот сюда, до «Трех непьющих». А потом домой на автопилоте. Теперь, похоже, придется привыкать заново, вон отшагали всего пару километров, а в боку уже колет, и мышцы заныли. Эк я, однако, деградировал!

А ведь в былые-то славные времена барды запросто преодолевали мили и мили с какой-нибудь виолой за плечами, и ничего, не жаловались. Отшагает такой народный артист верст с десяток, а то и больше, да потом еще и концерт дает на постоялом дворе. И поет до глубокой ночи, пока кому слушать охота. И все это за еду, ночлег, выпивку да горсть медяков. Никаких тебе лимузинов к подъезду, никаких фуршетов с местными богачами. А если что не так, так взашей его, барда, и пусть распевает свои баллады ночному небу да волчьим стаям – те оценят, если не душу артистическую, то уж тощее тело – наверняка. Вот так и происходил некогда среди нашей братии естественный отбор. Так что сейчас еще ничего, сейчас еще жить можно. По крайней мере никто не сожрет, разве что освищут да тухлое яйцо бросят, да и то вряд ли. Что-то я ни разу не слышал, чтобы в России освистали хоть одного халтурщика, и насчет яиц – тоже не слышал. Дорожит наш народ своими яйцами, пускай даже и тухлыми, и попусту ими не разбрасывается. А к халтуре мы все сызмальства приучены, нас халтурой не удивишь. Вот ежели наоборот, вот тогда-то мы рты и разинем – надо же, он же всерьез! Вот дурень!

Вот с такими примерно мыслями я шагал в середине нашего небольшого отряда, бард, миннезингер, бродяга поневоле, с тяжеленным рюкзаком и гитарой за плечами. Точнее, по старой привычке, гитару я нес на правом плече, на манер ручного пулемета, придерживая рукой за гриф. Передо мной шла Гизела – честное слово, эта женщина даже в тяжелых «гриндерах» и со свернутым спальником за плечами выглядела покруче любой гламурной топ-модельки на подиуме. Куда уж им, убогим, против породы-то! Раунда, как говорится, не выстоят. За мной неслышно скользила Люта. Эльфийки по лесу вообще не ходят, а летают, точнее, скользят, лес для них все равно что город для таксиста. Наверное, даже не так, город все-таки и к детям своим иногда враждебен, а лес к эльфам – нет. Хотя, наверное, смотря какой лес, да и что я знаю об эльфах? Только то, что написал профессор?

Возглавлял нашу команду браток Гонзик, навьючивший на себя все основное снаряжение и похожий сейчас на инструктора по туризму, ведущего новичков в их первый поход, а замыкал герой Костя, нагруженный не меньше Гонзика.

Таким образом, мы напоминали компанию туристов, отправляющихся на природу, вкусить прелестей первобытной жизни, с девочками и гитарой, и одновременно зековский конвой, потому что и Гонзик, и Костя явно присматривали за нами. Наверное, чтобы никто по дороге не сбежал, а может быть, наоборот, оберегали. Должность у них такая, у братков да героев.

Все железо из нашего снаряжения было беспощадно изъято, даже пряжки на рюкзаках и подковки на ботинках стояли бронзовые или латунные. Мастеровитый Артур-Фигаро постарался.

Перед походом я сменил струны на гитаре. Бесценные «Jazz-S», верно прослужившие мне полгода, полетели в глубокую яму, выкопанную братками на заднем дворе фазенды, чтобы упокоиться там, рядом с Гонзиной тачкой и прочими скобяными изделиями. Скверное это дело, выбрасывать хорошие струны, хотя такой приметы и нет, но все равно неправильно это. Плохо.

Без струн гитара выглядела голой, словно березка зимой, и какой-то сломанной. Я аккуратно размотал клубок желтоватых жил, толстых и не очень, тонких и совсем уж тонюсеньких, размышляя, из какого это зверя они добыты? А может быть, это жилы разных зверей? С каждого зверя по жилочке – барду новые струны. И откуда они, эти струны, взялись у богунов? Заранее припасли, что ли?

В конце концов мне удалось подобрать шесть подходящих на вид кусков, я обрезал их богунским бронзовым ножом по длине мензуры, оставив небольшой запас, сделал на концах петельки и наконец поставил на гитару. Хорошо, что колки у меня были из бронзы, а то пришлось бы и их менять. Всю эту работу я проделал еще там, на фазенде, пока Гонзик мотался в город за припасами и необходимым снаряжением. Настроить и проверить звучание инструмента я так и не успел, потому что пора было уходить. Отпущенное нам время истекало, и даже я чувствовал, что в мире что-то меняется. Воздух наполнился каким-то неприятным металлическим зудом и тонким и едким запахом окалины, словно неподалеку работали тысячи миниатюрных шлифовальных станков. Ножи точить, ножницы, бритвы править… Я бард, я воспринимаю все на слух, но и остальным было не по себе. Костя, например, поминутно сплевывал, чего раньше за ним не замечалось. Деликатно отвернется и сплюнет, подождет немного – и опять. Люта снова казалась замерзшей, у нее даже кончики ушей побелели, хотя сегодня она была одета по погоде, не в пример тому, как вчера. Госпожа Арней нервно хрустела пальцами. Прямо какая-то вдова белого офицера в представлении киношников. Хотя рисовки в ее поведении не было решительно никакой – просто женщине стало нервно и нехорошо.

Наконец сборы были закончены, и мы, даже не присев на дорожку, вышли из ворот. Оставшиеся на даче братки деловито утрамбовывали землю на том месте, где была зарыта Гонзикова тачка и прочие железные предметы, ножи, стволы и мои струны.

Мы не стали заходить в город, а сразу свернули в сторону реки, углубились в густой низкорослый подлесок, поднялись на невысокий холм, после чего местность стала понижаться, и потянуло речными запахами. Вообще весной река пахнет в основном талым снегом и немного горьковатыми ивовыми листьями. Не знаю, почему так, но вот так оно и есть. В прибрежном лесочке кое-где сохранился дырчатый, испачканный черным снег, хотя на полянах сквозь спрессованную зимними снегопадами прелую листву пробивалась тоненькая зеленая травка.

Город остался где-то справа, оттуда время от времени слышались какие-то скрипы, невнятные трески, хотя вообще-то было непривычно тихо. Не громыхали по мосту поезда, не шумели автомобили, даже пушки на крышуемом Димсоном заводе перестали реветь. Железо уже перестало служить людям во благо, но еще не пробудилось для служения во зло.