Эта прекрасная тайна - Луиз Пенни

– А вы расходились во мнениях по поводу политики монастыря? Вы расходились в таком фундаментальном вопросе, как обет молчания?

– Я приостановил обет молчания.

– Да. Но только после смерти приора и только для ответов на наши вопросы. Однако запрет выходить в мир для монахов остается. Запрет на концерты, на интервью.

– Обет молчания никогда не будет снят насовсем. Никогда.

– Как вы считаете, у второй записи есть перспективы? – спросил Бовуар.

Наконец-то он увидел реакцию брата Антуана. Вспышку гнева, мгновенно подавленного. Что-то похожее на корнеплоды у них под ногами: зарыты в земле, но продолжают расти.

– Понятия не имею. Будь приор жив, запись наверняка состоялась бы. Настоятель, конечно, возражал бы. Но брат Матье настоял бы на своем.

В голосе монаха не было неуверенности. И Бовуар понял, что нащупал слабое место. Не сразу, но нащупал. Он мог бы целый день давить на брата Антуана, оскорблять, убеждать его, но тот оставался бы сдержанным, даже сохранял бы чувство юмора. Однако стоило ему упомянуть настоятеля…

Словно бомба взорвалась.

– Почему вы сказали «конечно»? Почему настоятель стал бы возражать?

Пока он будет нажимать на кнопочку «настоятель», монах будет оставаться в подвешенном состоянии. И шансы на то, что с его языка сорвется какое-нибудь неожиданное признание, возрастают.

– Потому что он утратил контроль.

Монах подался ближе к Бовуару, и полицейский ощутил всю силу его личности. И его физическую энергию. Он видел перед собой сильного во всех смыслах человека.

«Почему ты стал монахом?» – вот какой вопрос на самом деле интересовал Бовуара. Но он не стал его задавать, понимая в глубине души, почему не стоит спрашивать. Он тоже боялся. Боялся ответа.

– Слушайте, все в этих стенах зависит от решения настоятеля. В монашеской жизни настоятель всевластен, – сказал брат Антуан, не сводя с Бовуара карих глаз. – Но кое-что вышло из-под его власти – музыка. Разрешив первую запись, он выпустил музыку в большой мир и утратил над ней контроль. Песнопения зажили собственной жизнью. Весь прошедший год он пытался вернуть все на круги своя. Снова упрятать песнопения в этих стенах. – На его красивом лице появилась злобная улыбка. – Но он ничего не может с этим поделать. На то есть Божья воля. И оттого настоятель в бешенстве. Он ненавидел приора. Мы все это знали.

– С чего бы ему ненавидеть приора? Я думал, они друзья.

– С того, что приор владел всеми теми качествами, каких нет у настоятеля. Он был блестящий, одаренный, страстный. А настоятель – старая сухая палка. Он неплохой администратор, но пастырь из него никакой. Он может цитировать Библию от корки до корки. На английском, французском, латыни. Но что касается григорианских хоралов, средоточия здешней жизни… Понимаете, кто-то их знает, а кто-то чувствует. Настоятель знает песнопения. Приор их чувствовал. И поэтому брат Матье стал гораздо более влиятельным человеком в монастыре. И настоятель понимал это.

– Но так, наверное, было всегда, с чего бы вдруг запись что-то изменила?

– Пока ничто не выходило за стены монастыря, они улаживали разногласия между собой. Больше того, из них получилась хорошая команда. Но после успеха записи баланс сил изменился. Приор внезапно получил признание внешнего мира.

– А с этим пришло и влияние, – подхватил Бовуар.

– Настоятель почувствовал угрозу своему положению. А потом брат Матье решил, что мы должны не только сделать еще одну запись, но и появиться в большом мире. Откликнуться на приглашения. Он почти не сомневался, что эти приглашения исходили не только от людей, но и от Господа. По существу, внутренний зов. Что, если бы Моисей скрыл скрижали? Или Иисус остался плотником и тайно общался бы с Господом? Нет. Такой дар нужно разделить с людьми. Вот чего хотел приор. Вот против чего возражал настоятель.

Эти слова произносились с трудом, медленно – быстро осуждать отца Филиппа брат Антуан не мог.

– Приор хотел, чтобы настоятель приостановил обет молчания и мы могли выехать в большой мир.

– А настоятель возражал, – сказал Бовуар. – Многие его поддерживали?

– Часть братьев оставались его сторонниками, но больше по привычке, чем по другим соображениям. По привычке и воспитанию. Нас учат всегда подчиняться воле настоятеля.

– Почему же не подчинились вы?

– Потому что отец Филипп уничтожил бы монастырь. Вернул бы его в Средневековье. Он хотел, чтобы все оставалось неизменным. Но он опоздал. Эта запись изменила все. Мы получили дар Божий. Однако настоятель думал иначе. Он говорил, что эта запись подобна змию в райском саду, что она пытается сбить нас с пути истинного, соблазнить обещаниями власти и денег.

– Наверное, он не так уж и ошибался, – предположил Бовуар и был награжден свирепым взглядом.

– Он испуганный старик, цепляющийся за прошлое!

Брат Антуан наклонился к Бовуару, бросая слова ему в лицо. Потом он замолчал, и на его лице появилось встревоженное выражение. Он наклонил голову.

Бовуар тоже молчал, прислушиваясь.

Что-то приближалось.

Арман Гамаш посмотрел на небо.

Что-то приближалось.

Они с настоятелем обсуждали сад. Гамаш хотел вернуться к спокойному разговору. Эта тактика напоминала рыбалку: закинул блесну – крути катушку, закинул – крути. Дай подозреваемому ощущение свободы. Пусть думает, что сорвался с крючка. А ты опять начинай его тащить, крутить катушку.

Процедура эта изматывала. Обоих. Но Гамаш знал: он сильнее того, кто попался на крючок и пытается сорваться.

Настоятель явно воспринял перемену тона и темы как отступление Гамаша.

– Как вы думаете, почему отец Клеман создал здесь сад? – спросил старший инспектор.

– А что более всего ценят люди, живущие в такой тесноте?

Гамаш задумался над этим вопросом. Дружбу? Покой и тишину? Терпимость?

– Уединение?

Настоятель кивнул:

– Oui. C’est ça[45]. Отец Клеман позволил себе одну вещь, которой не имел больше никто в монастыре, – уединение.

– Еще одно разделение, – сказал Гамаш, и настоятель посмотрел на него.

Отец Филипп почувствовал, как слегка натянулась леска, и понял: то, что он принял за свободу, вовсе не свобода.

Гамаш обдумал слова настоятеля. Возможно, легендарным сокровищем было не что-то вещественное, а, напротив, то, чего не пощупаешь руками. Пустая комната, о которой никто не знает. И замок.

Уединение. А с уединением, конечно, приходило и еще кое-что.

Безопасность.

Гамаш знал, что люди ценят безопасность превыше всего.