Татарская пустыня - Дино Буццати

Дрого не мог оторвать взгляда от желтоватых стен Крепости, геометрически четких силуэтов казарм и пороховых складов, и скупые горькие слезы медленно катились по его морщинистым щекам. Какой жалкий финал, и ничего уже не поделаешь.

Ничего, ровным счетом ничего не осталось у Дрого, он один на всем белом свете, совсем больной. Его выгнали из Крепости как прокаженного. «Ах вы, проклятые, ах проклятые», – бормотал он. А потом решил: будь что будет, не надо больше ни о чем думать, иначе сердце разорвется от обиды и гнева.

Солнце уже клонилось к закату, а ехать оставалось еще порядочно; оба солдата на козлах преспокойно болтали, им было все равно – ехать или оставаться. Они принимали жизнь такой, какая она есть, не обременяя себя лишними переживаниями. Экипаж был отличной конструкции – настоящая карета «скорой помощи», – но, как чуткая стрелка весов, реагировал на каждую выбоину на дороге. А Крепость, вписанная в горный ландшафт, становилась все меньше, все приземистее, и стены ее в этот весенний день приобрели какой-то странный оттенок.

Вероятно, я вижу ее в последний раз, подумал Дрого, когда экипаж выехал на край плато, к тому месту, где начинался спуск в долину.

Прощай, Крепость! Но сознание его было уже несколько затуманено, и он не осмелился попросить, чтобы коней остановили и дали ему в последний раз взглянуть на старую цитадель, которая только теперь, спустя столько веков, начинала наконец выполнять свое предназначение.

Глаза Дрого задержались напоследок на желтоватых стенах, покатых бастионах, полных тайны редутах, на возвышавшихся по бокам почерневших после оттепели скалах. В какой-то миг Джованни показалось, что стены Крепости вдруг вытянулись вверх, к небу, и сверкнули на солнце, но тут же все резко оборвалось: Крепость скрылась за поросшими травой горами и дорога нырнула в долину.

Часов в пять они добрались до постоялого двора у дороги, тянувшейся вдоль ущелья. Наверху, как мираж, высилось хаотическое нагромождение унылых гор – и покрытых зеленью, и обнаженных, с красноватыми склонами, где, возможно, никогда не ступала нога человека. Внизу бурлил поток.

Экипаж остановился на небольшой площадке перед постоялым двором как раз в тот момент, когда мимо проходил батальон мушкетеров.

Дрого увидел проплывавшие мимо молодые потные и раскрасневшиеся от здоровой усталости лица, глаза, удивленно разглядывавшие его.

Только офицеры отдали ему честь. В удалявшемся разноголосье он разобрал чьи-то слова: «А старикашка-то едет со всеми удобствами!» Но никто не рассмеялся шутке. Эти люди идут на битву, а он трусливо бежит в долину. Вот чудной офицер, наверно, думали солдаты, если только по лицу его не поняли, что и он тоже направляется навстречу смерти.

Дрого никак не мог побороть состояние какого-то странного отупения, обволакивающего его, словно туман: то ли его укачало, то ли болезнь брала свое, то ли мучило сознание, что вот так, бесславно, заканчивается жизнь. Все ему теперь было безразлично, абсолютно все.

Мысль, что он вернется в родной город, будет бродить, шаркая ногами, по своему старому пустому дому или долгие месяцы лежать в постели, томясь от скуки и одиночества, приводила его в ужас. Торопиться было некуда, и он решил заночевать на постоялом дворе.

Подождав, когда весь батальон прошагает мимо, поднятая сапогами пыль уляжется и рев горного потока заглушит грохот повозок, он медленно, опираясь на плечо Луки, выбрался из экипажа.

На пороге дома сидела женщина и сосредоточенно вязала, а у ее ног в грубо сработанной колыбели спал ребенок. Дрого зачарованно смотрел, как чудесно он спит, совсем не так, как взрослые, а глубоко и безмятежно. Это маленькое существо еще не ведало тревожных снов, крошечная душа его беспечно витала без желаний и сожалений в тишайшем и чистом воздухе. Дрого постоял, любуясь спящим ребенком, и сердце его сжалось от жгучей тоски. Он попытался вообразить спящим самого себя – как бы чужого Дрого, которого он не мог знать и видеть.

Фантазия нарисовала ему собственное тело, погруженное в животный сон и беспокойно вздрагивающее, приоткрытый рот, тяжелое дыхание, отвисшую челюсть. Но ведь когда-то и он спал вот так, как этот ребенок, он тоже был милым и невинным, а какой-нибудь старый больной офицер, возможно, стоял рядом и смотрел на него с горьким изумлением.

Бедный Дрого, подумал он, сознавая, сколь странно это определение, но, в конце концов, он ведь действительно один на всем белом свете, кто еще его пожалеет, если не он сам?

Очнулся он в глубоком кресле в какой-то спальне; стоял чудесный вечер, через окно в комнату струился свежий ветерок. Дрого безучастно смотрел на небо – оно становилось все синее, – на фиолетовые тени долины, на горные вершины, еще освещенные солнцем. Крепость осталась далеко, отсюда не было видно перевала, на котором она стоит.

Такой вечер должен был принести ощущение счастья даже не очень счастливым людям. Джованни представил себе окутанный сумерками город, весеннее томление души, влюбленных на набережной, звуки фортепьяно, льющиеся из уже освещенных окон, долетевший издалека паровозный гудок. И тут же мысленно перенесся к огням вражеского бивака, разбитого в северной пустыне, к качающимся на ветру фонарям Крепости в эту бессонную, прекрасную ночь накануне сражения. У всех есть какое-то, пусть самое ничтожное, основание на что-то надеяться. У всех, только не у него.

Внизу, в общем зале, запел мужской голос, потом к нему присоединился еще один: они пели какую-то народную песню о любви.

Высоко в небе, там, где синева была совсем бездонной, засверкало несколько звезд. Дрого был один в комнате, денщик пошел вниз пропустить стаканчик; в углах и под мебелью сгущались подозрительные тени. На миг Джованни показалось, что он не выдержит (в конце концов, никто его не видит и никто на свете этого не узнает), да, на какое-то мгновение майору Дрого показалось, что от груза переживаний, теснивших его грудь, он вот-вот разрыдается.

Именно тогда в самых далеких уголках его сознания впервые мелькнула новая, четкая и страшная мысль. Мысль о смерти.

Ему почудилось, что бег времени словно по волшебству приостановился. Сначала был водоворот, затягивавший его в последнее время все глубже, а потом вдруг все исчезло, плоский мир застыл в неподвижности и стрелки часов побежали неизвестно в каком направлении. Дорога для него кончилась; сейчас он видел себя на пустынном берегу серого, однообразного моря, а вокруг не было ни дома, ни дерева, ни человека, и так – с незапамятных времен.

Он чувствовал, что с дальних границ на него надвигается, постепенно нарастая и сгущаясь, тень; возможно, это был уже вопрос часов, недель или месяцев, но ведь и недели, и месяцы – ничто, когда они отделяют тебя от смерти. Выходит, вся жизнь его обернулась этакой насмешкой:

из-за нелепой гордыни, из-за желания выиграть спор он потерял все.

Синева за окном совсем сгустилась, но на западе, над фиолетовыми силуэтами гор, еще виднелась светлая полоска. А в комнату уже вошла темнота, можно было различить лишь наводящие страх очертания мебели, белую постель, сверкающую саблю. Да, отсюда – это ясно – ему уже не выбраться.