Плачь, Маргарита - Елена Съянова

— Входи, Йозеф. Я уже заканчиваю. Ты извини, что я так вел себя. Очень голова болела.

— А сейчас не болит? — проворчал Геббельс и отобрал у него перо. — Ложись и диктуй. Ты меня тоже извини, пожалуйста. Настроение паршивое.

Последний абзац, продиктованный Леем Геббельсу, касался претензий к Франции по поводу вывода союзнических войск с Рейна. Согласно вырванному у французов покойным министром Штреземаном договору, вывод войск должен был полностью завершиться 30 июня прошлого года. Как обычно, вся склока сводилась к проискам французских евреев-банкиров, боявшихся быстрого восстановления мощи Германии. Они противились демилитаризации Рейнской области, оживлению торговли и прочего. «Мы накануне финансового краха. К весне безработица увеличится на 50–60 процентов. Если французские банки потребуют выплат по займам, наши банки рухнут в течение двух недель, — диктовал Лей. — Когда в знак протеста против затягивания процесса демилитаризации зоны я приказал членам НСДАП начать саботаж французских товаров и услуг на территории Рейнской области, местные почитатели сионских мудрецов назвали меня самым оголтелым из твердолобых фанатиков национал-социализма. Тогда начались угрозы….»

— Откуда цитата насчет самого оголтелого из твердолобых? — спросил Геббельс.

— Сейчас вспомню, — Лей потер виски. — Кажется, из «Фелькишер»… Ой, нет! Что я говорю…

— Все, достаточно, — усмехнулся Геббельс. — Тебе отдохнуть нужно.

В спальню вошла хозяйка дома фрау Кренц с подносом, и Геббельс поспешно поднялся. Когда он вышел, фрау Эмма, не обращая внимания на гримасы брата, вложила ему в руку вилку. Пока он нехотя жевал, она глядела на него, подперев подбородок ладонью, как бы что-то решая для себя.

— Роберт, послушай, — сказала она наконец. — Мне, наверное, следует тебя предупредить. Ленхен спрашивала, куда ты вчера возил девушек. Мне пришлось сказать.

Он посмотрел на нее вопросительно.

— Видишь ли… Генрих сегодня пытался поговорить с Полли. Насколько я понимаю, от нее требуется молчать — не говорить о вашей встрече. Я не знаю, как уж это вышло, только он проговорился, что Ганфштенгли здесь оба. Он говорит, Полина настолько вышла из себя, что он уехал, так ничего и не добившись. Хелен тоже, когда узнала от меня…

— Нет, я с ума сойду! — Лей со стоном повалился на подушки.

Эмма пожала плечами.

— А что будет, когда сюда приедут твои дамы из Кельна? Сколько их там у тебя? А мюнхенские? А берлинские? Уж если ты плодишь любовниц с такой скоростью, нужно хотя бы подумать о том, чтобы им всем не встречаться в одном месте. Это ведь просто бог знает что такое! Смешно даже.

— Да какого черта они сюда явятся! Что ты вздор говоришь!

— Возможно, я сужу по себе, но если бы мне сказали, что человек, который мне дорог, лежит при смерти…

— Кто лежит при смерти?!

— Завтра это будет во всех газетах. Роберт снова сел на постели.

— Эмма, тебе не кажется, что все это бред? Но я же не пьян!

— Успокойся, Роберт. Если ты начнешь нервничать, тебе станет совсем плохо. По-моему, у тебя снова жар.

Лей схватил сестру за руку.

— Эмма, послушай! Мне некого больше попросить… У меня здесь никого нет ближе тебя. Но что бы ни случилось, какой бы идиотизм здесь ни учинили, есть одно существо, которое нужно защитить, уберечь от всего этого! Собственно говоря, их даже двое здесь, две девочки, которые не должны страдать!

— Не слишком ли поздно, дорогой братец? Не слишком ли все запуталось?

— Нет, только не с ней. Она дитя, выросшее вдали от наших бурь. В ней нет хаоса. У нее душа не немки.

— Тогда… отпусти ее.

— Я не знаю, как.

— А хочешь отпустить?

— Не знаю.

Он лег, сдвинув повязку на глаза. Они некоторое время молчали. Фрау Кренц задумчиво чистила серебряным ножичком яблоко.

— Я тебя поняла, — сказала она наконец. — Я постараюсь держать девочек подальше от готовящихся… мероприятий. Что же касается Хелен и Полины, то тут тебе придется думать самому. До сих пор ты как-то выпутывался из подобных ситуаций.

— До сих пор меня не укладывали в постель и не объявляли покойником. Принеси мне какую-нибудь одежду, в конце концов!

— Хорошо. Но я должна поставить в известность господина Гиммлера.

— Что? — Лея буквально подбросило. Чтобы надеть штаны, я должен спрашивать разрешения у Хайни!

Фрау Кренц спокойно разрезала яблоко и протянула ему тарелку.

— Возьми. И успокойся. Возможно, я что-то не так поняла. Я же не знаю ваших порядков. Господин Гиммлер отвечает здесь за личную безопасность каждого из вас шестерых, включая девочек. Твоя комната охраняется усиленным постом СС, как и весь второй этаж, и если ты захочешь спуститься на первый, то…

— Спасибо. — Он вернул ей пустое блюдечко. — Эмма, пожалуйста, принеси мне какой-нибудь костюм, галстук и пару рубашек. Тому, кто задаст вопрос, объясни, что мне иногда хочется просто походить по комнате или писать за столом, а голым я это делать не привык.

— Хорошо. Я принесу. Как твоя голова?

— Лучше.

Голова в самом деле болела меньше, и когда сестра вышла, Роберт стал соображать, как ему сделать три совершенно необходимых дела: во-первых, погулять с Гретой по городу (хотя бы ночью, хотя бы под охраной Гиммлера); во-вторых, утихомирить Елену и Полетт, ненавидящих друг друга с неослабевающей страстью; в-третьих, собраться с духом и позвонить в Рейхольдсгрюн, чтобы объясниться с Фридрихом Гессом. Как вести себя со следователями и комиссаром полиции, как сыграть дающий показания полутруп, он даже не задумался, будучи уверенным в своих артистических способностях.

Разговор с Фридрихом Гессом вышел легким. Фридрих сразу спросил о его самочувствии и извинился за дочь. Роберт отвечал, что Маргарита вместе с Ангеликой находится под присмотром его родственников, и попросил фрау Гесс звонить напрямую фрау Кренц, которая в курсе всех дел девушек. Потом трубку взял Геринг, еще гостивший у Гессов, чтобы сделать несколько замечаний по поводу личности начальника полиции Пруссии, а за ним — Рудольф.

— Роберт, если ты почувствуешь, что я уже могу приехать, сообщи немедленно. — Они понимали друг друга. — Если же ты поймешь, что я нужен Адольфу, сообщи тотчас. Извини, но все остальное для меня на втором плане.

Лей обещал.

Было уже около десяти часов вечера. Пришли врачи. Он сказал, что ему лучше, но они этого не находили. Напротив, по их словам, начались осложнения — сердцебиение, лихорадка. Пока они с ним возились, Роберт почувствовал, что начинает засыпать, точно проваливается в одну и ту же яму, каждый раз все глубже и глубже, и, наконец, понял, что уже летит, необратимо, все быстрей, и сейчас треснется оземь. Ударившись, он вскрикнул от боли и открыл глаза.