Лета 7071 - Валерий Полуйко

– Будь на глазах, Басман!

Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба – дыгыль да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стеганые полы бешметов. У каждого по обеим сторолам седла приторочено по саадаку, на поясе сабля, нож, в руке сулица… У царевича Ибака рядом с саадаком приторочены еще и полупудовая двухзарядная пищаль, и аркан; у Кайбулы – тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.

Едут молча – усталые, отрешенные. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да клюнет носом в лошадиную холку.

Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой – здесь уже прошли терщики, протянув за собой тяжелые торящие плоты – корехи.

Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор.

Васька Грязной пускает лошадей на бег – с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.

Выскочив наверх, Васька удоволенно сказал самому себе:

– Добря, паря!

– Погодь! – толкнул его ногой в спину Иван.

Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней.

Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесемки на портах, озабоченно сказал:

– Крута горка!

– Без тебя вижу! – озлился Иван. – Сыщи-ка мне Токмака!

– В хвосте он, поди? – недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. – Татарина пошлю.

– Тебе повелел!

– В сани я пересяду… Околел!

– В чьи сани? – прищурился Иван.

– В твои, – не посмел схитрить Федька. – Околел я, цесарь!

– Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона[65] ты!.. – Иван хохотнул. – Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком.

Татары остановились неподалеку от Ивана. Кони под ними вередились, разгоряченные подъемом, нетерпеливо всхрапывали…

Бек Булат тронул своего коня навстречу Федьке.

– Первого воеводу к царю! Поживей! – сказал ему Федька.

– Карашо! – кивнул Бек Булат и в два скачка вернулся к своим.

Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз – в уброд[66], рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы.

В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой – легкий наряд. В этом походе царь придал Токмакову к его шести пушкам еще четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев.

На белой бескрайней глади черная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей ее до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, черные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить ее, а она все ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своем пути. Вот уже разверзлись и низина, и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.

На косогор медленно вползли сани, запряженные парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил:

– Неже ворога усреще?[67]

– Тебя годели, святой отец… Чтоб ты помочился!

– Не грех, коли нутро взывает, – одобрительно сказал Левкий, – да я уже…

– Тогда отступи с глаз!

– А что тщишься узреть за мной?

– Отступи, говорю!

– Татары ж-но пуще застят!

– Поп! – Иван дернул бровью – из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий немедля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал:

– Взбирался горе и напьщевал[68], что, коль литвин позасел? Да с пищалями?!

– Пошто ж взбирался? – с издевкой бросил через плечо Иван.

– Тя выручать, государь, – легонько вздохнул Левкий.

Плечи Ивана затряслись – мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нем внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом.

На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Иван не видел его – он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался, как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его.

Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал:

– Государь!..

Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щеки мокры… Он вздыхал и постанывал – совсем изнеможенный и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий.

– Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую!

Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утер ладонью мокрые щеки, скосился на Токмакова:

– Кто торил здесь дорогу?

– На сих верстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, – его доля. Ладно проторил.

– Ладно? – искривил губы Иван. – Сей косогор в триста сажень – також ладно?

– Косогор – не ладно, государь…

– Ах, Шаховский! – скрипнул зубами Иван. – Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжелый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса!

– И за ту деревеньку спаленную взыщи с него, – подтравил его Левкий. – Како таче смерды добро свое палят да из-под носа его бегут невесть камо?!

– Молчи, поп!

– Душа вопиет, государь!

– Свой наряд подымешь припряжкой, – сказал Иван Токмакову, – а придем в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора.