Лебединая песня ГКЧП - Леонид Кравченко

Несмотря на то, что в зале собрались якобы единомышленники, единодушия не чувствовалось. Режиссер Говорухин так прямо и сказал: «Результаты бойкота не просто нулевые — они отрицательные. Мы оставили людей в самый важный момент перед референдумом, когда они особенно нуждались в разъяснении, добром слове». Андрей Смирнов, один из инициаторов бойкота, растерянно говорил о том, что акция не поддержана композиторами, рок-музыкантами. А кинорежиссер и актер Владимир Меньшов в своей эмоциональной, запальчивой речи сказал: «Документ, который нам предложили подписать, приводит меня в ужас. Меня сейчас вталкивают в то, чтобы я выбирал между Горбачевым и Ельциным, между Попцовым и Кравченко, вталкивают этим заявлением, этим бойкотом… Я лично оскорблен такой постановкой вопроса…

Я думаю, что мы совершаем грубейшую ошибку, если не сказать подлость. Мы возобновляем драку, мы как раз и возрождаем те страшные времена «охоты на ведьм», о которых так не любим вспоминать».

Что тут можно добавить? Меньшов, на мой взгляд, сказал то, о чем многие думали, но сказать боялись. БОЯЛИСЬ!

Если ты не с «демороссами», значит, ты против. За дымовой завесой сенсационных разоблачений деяний КПСС, партократов, партаппаратчиков, из чего тщательно и продуманно лепился образ врага, рождалась, оплачивалась, уплотняла свои ряды новая сила, которая, не стесняясь в средствах, упорно шла к цели — власти. С этого пути должно быть убрано все, что мешает движению вперед. В том числе, не исключено, и люди. Я хорошо помню:»… всеми имеющимися у нас силами и средствами будем добиваться отставки Леонида Кравченко».

А потом начались странности. Впрочем, ничего странного в том, что стало происходить вокруг, не было. Просто одни методы воздействия на меня заменили другими.

Не буду рассказывать о письмах, которые стал получать, об анонимных телефонных звонках на работу и домой, о встречах у подъезда официальных учреждений и у своего дома, о том, с чем вплотную пришлось столкнуться моей семье. Приведу лишь сообщение одной из газет:

«Не прекращая ни на один день безнравственную кампанию психологического террора против Л. П. Кравченко, определенные силы перешли к попыткам физической расправы над ним. На Л. П. Кравченко совершено уже несколько нападений у входа в здание Государственной телерадиокомпании. К счастью, безрезультатных. Постоянным угрозам подвергаются члены семьи Л. П. Кравченко.

Поразительно, но факт: ни один из коллег Л. П. Кравченко, народных депутатов СССР не возвысил свой голос в его защиту. Молчат и деятели литературы и искусства, чьи заявления дали толчок позорной травле.

А теперь представьте, какой вселенский шум был бы поднят, произойди нечто подобное с кем-нибудь из «демороссов». Хотя это чисто теоретическое предположение, ибо все виды террора, оставшиеся, как многие надеялись, навсегда в прошлом, теперь именно их фирменное оружие».

Я никогда не был сторонником резких движений и радикальных мер. Все, кому пришлось работать со мной, знают, что даже к мерам административного воздействия я прибегал лишь в самых крайних случаях, когда невозможны, исчерпаны все меры убеждения.

В своих воззрениях на эту проблему я, наверное, толстовец. Не знаю, хорошо это или плохо, но это факт моей биографии. От него не уйдешь.

И, конечно, я не мог и думать, что доживу до таких дней, когда мне будут непрерывно угрожать физической расправой. Не преувеличивая опасности, скажу, когда у телецентра в Останкино, на Пятницкой или у Спасской башни на выходе из Кремля к вам бросаются крепкие мужики с искаженными от злобы лицами, тут уже не до шуток. Я сначала относился к этому легкомысленно. Но дело стало принимать серьезный оборот.

Однажды мне позвонил Председатель КГБ Крючков и проинформировал, что у них есть достоверные сведения о готовящихся на меня покушениях. Поэтому он вынужден был поставить об этом в известность Президента СССР. Мои телефоны придется ставить «на прослушку».

Оказывается, опасность велика, и было принято принципиальное решение выделить для меня охрану. Такое поручение дал и Президент СССР.

За мной закрепили машину с охраной, в которой меня постоянно возили, предупредив, что я не имею права отлучаться куда-либо без ведома охраны.

Постоянно меня сопровождали две машины. Взяли под охрану и мою жену. Несколько месяцев двое охранников сопровождали ее на работу и домой. Скажу откровенно, когда сопровождают от двери квартиры и до дверей служебного кабинета, чувствуешь себя «под колпаком». То же ощущала и жена. За всю нашу совместную жизнь я не слышал от нее столько упреков, сколько пришлось услышать в те дни. В конце концов, я сумел настоять, чтобы от нее открепили охрану.

Но мне легче все равно не стало. Куда бы я ни отъезжал, на какое совещание или заседание ни приглашался, всюду со мной были офицеры безопасности. По существу я не имел к ним никаких претензий, никаких подозрений — хорошие, симпатичные люди. Каждый из нас нес свою службу. Но в их присутствии в машине я не мог быть откровенным. Их постоянное присутствие меня угнетало в командировках, особенно в зарубежных. Когда, например, в качестве официального лица я был членом советской делегации на переговорах Президента СССР в Японии, Южной Корее или Лондоне. Даже на чемпионате мира по хоккею в Финляндии, куда я был приглашен в качестве президента Федерации хоккея СССР, со мной была охрана.

Одного меня не отпускали ни на шаг. Пока я работал, кто-то из офицеров охраны всегда находился в моей приемной. Вскоре мои сослуживцы знали каждого из них в лицо, даже по именам. Когда мы с женой стали планировать на конец августа очередной отпуск, мы не могли не считаться с ситуацией. Наивная женщина, она в шутку придумывала разные варианты того, как, отдыхая на юге, мы будем выскальзывать из-под опеки наших визави. Мы и думать не могли, что в августе наступят для нас такие черные дни, что об отпуске мы напрочь забудем на долгие-долгие месяцы. А мои «опекуны» на целых три дня станут моими конвоирами.

Так я и жил тогда. С одной стороны — кампания травли, с другой — охрана. А между ними работа, работа и работа.

…Предстоял VII съезд Союза журналистов СССР. А до того готовился пленум СЖ СССР, на котором с отчетами должны были выступить народные депутаты СССР, представители Союза журналистов. Перед этим газета «Голос», орган Союза журналистов СССР, опубликовала наши отчеты, в том числе и мой. Я рассказал о том, как выполняю наказы, которые мне были даны.

Все шло нормально. Но на пленуме СЖ была предпринята попытка дискредитации меня с последующим отзывом из депутатов. При голосовании, когда решался вопрос принять или не принять отчет, мне в итоге было выражено полное доверие.

После пленума проводился съезд журналистов. Я, делегат этого съезда, был потрясен, когда с первого же дня, с первых минут съезда при утверждении повестки дня ряд делегатов и гостей съезда, прорывавшихся к микрофонам, поставили вопрос об ответственности Кравченко за преследование журналистов, за введение политической цензуры, за закрытие разного рода смелых передач. Какая-то часть делегатов с мест выступила против попытки поломать основную повестку дня съезда: отчет, разработка нового устава, на какой основе — федеральной или конфедеративной — строить работу в новых условиях. В общем, вопросы были наболевшие. Как и в телевизионном деле, мы столкнулись с новой политической ситуацией в стране: многие республики заявили о полной независимости, суверенитете, а значит, уже невозможно было иметь журналистскую организацию, которая управлялась бы из единого центра.