Дочь Клеопатры - Мишель Моран

— Нет. Раньше в театрах выступали дрессированные медведи, но мой брат запретил эту опасную забаву.

— Тогда что им нужно?

— Чтобы оратор ушел со сцены и дал начаться представлению.

Публика продолжала шикать и улюлюкать, пока толстяка не увели прочь.

— А мне понравилось, — грустно сказал Александр.

Тем временем сцену заполнили танцующие нимфы. Затем появились двое мужчин в масках сатиров и с длинными бородами. Один скакал, другой подпрыгивал, зрители начали хохотать, и тут вошел третий сатир, с луком и стрелами. Пока первый сатир читал свою роль, третий прицелился в публику, и вдруг до меня дошло, что происходит на самом деле.

— Октавиан! — закричала я.

В тот же миг Юба накрыл его своим телом и прижал к полу. Острая стрела со свистом вонзилась в опустевшую каменную скамейку.

— Во имя Красного Орла! — воскликнул переодетый лучник.

И начался хаос.

Солдаты устремились к театральной сцене, но актер уже исчез. Зрители бросились врассыпную. Военные окружили нас плотным кольцом и стали проталкивать к выходу.

Брат ухватил меня за руку.

— Как ты узнала?

— Он целился.

— Но ведь это представление!

Люди были охвачены таким же ужасом, как и тогда, в Большом цирке, хотя на сей раз случилось кое-что посерьезнее: кто-то хотел застрелить Цезаря, сидевшего в первом ряду. На улице мы не стали дожидаться носилок. Вооруженные до зубов солдаты сопровождали нас до самой виллы. Юлия в страхе сжимала мне руку. Лишись она сегодня отца — и всему конец — положению на Палатине, браку с Марцеллом, да и тот не успел бы войти в наследство.

Октавиан стремительно шагал между Агриппой и Юбой. Никто не произносил ни слова, даже прохожие на улицах. Оказавшись на вилле, Цезарь первым делом отвел нас в библиотеку. Стоило рабам поспешно зажечь свечи в канделябрах, как полководец захлопнул тяжелую металлическую дверь. Юба разлил вино по бокалам. И тут я впервые услышала, как Октавия плачет.

Наконец ее брат нарушил молчание:

— Теперь этот Красный Орел — убийца.

— Сомневаюсь, чтобы это был он, — подал голос Агриппа. — Я отчетливо слышал галльский акцент.

— Неужели мятежник не может быть рабом? — взвизгнула Ливия.

— Посмотрите на это воззвание, — вставил Юба. — Разве раб так напишет?

— Что вы хотите сказать? — Супруга Цезаря переводила взгляд с одного на другого. — Что сегодняшняя история никак не связана с бунтарем?

В комнате вновь повисло молчание. Потом Агриппа проговорил:

— Да. Это был просто раб, мечтавший присвоить часть его славы.

Сверкнув глазами, Октавиан предостерегающе произнес:

— Какая слава может быть у предателя?

— Никакой, разумеется. Но для рабов…

— Скажите, что будет, если меня убьют?

В смущении все отвели глаза.

— Юба, почему ты молчишь? — глухо продолжал Цезарь. — Ты ведь начитан в истории. Что будет с Римом?

— Тридцать племен снова начнут воевать, — предсказал нумидиец. — Марцелла не примут наследником, он еще слишком юн. А Сенат отвергнет Агриппу, ведь он потомок вольноотпущенников.

— Разразится хаос, — пообещал Октавиан. — Вместо того чтобы двигаться вперед, Рим откатится в прошлое. Может, предатель и вправду не связан с покушением, но он подстрекает к бунту. А рабы и вольноотпущенники его прикрывают! Невозможно повесить сотню воззваний и не попасться никому на глаза! — Цезарь сорвался на крик. — Посмотрим, что предпочтут наши бедные вольноотпущенники — свободу или хлеб.

Его сестра испуганно ахнула.

— Десять дней — никаких бесплатных раздач, — приказал он. — Объявим, что мне теперь нужны деньги на личную охрану.

— Но мы убьем сотни людей! — воскликнула Октавия. Цезарь опустился в кресло.

— Никто еще не умирал от небольшой голодовки. Некоторые неделями обходятся без еды.

— Только не старики! Не больные дети!

— Об этом они могли бы подумать раньше, когда помогали предателю! — рявкнула Ливия. И с жаром продолжила: — Разумеется, люди тут же отвернутся от мятежника. И вольноотпущенникам не мешает напомнить, почему им всегда будет нужен Цезарь.

Агриппа сильно переменился в лице.

Однако Октавиан уже укрепился в своем решении.

— Как только лучник найдется — распять негодяя, — сказал он и встал, давая понять, что беседа окончена.

Полководец отпер дверь и придерживал ее, пока мы выходили. Вдруг Цезарь окликнул меня по имени.

Я повернулась, в груди учащенно стучало сердце.

Впрочем, Октавиан и не улыбался, и не сердился.

— Ты меня удивила, — только и вымолвил он.

Виллу Октавии оцепили солдаты. На Палатине уже не осталось дома, который не охранялся бы на случай нового покушения. Александр и Марцелл оживленным шепотом говорили о последних событиях, когда у самого входа сестра Цезаря вдруг замерла.

— Где Галлия?

— Я видела их с учителем Веррием у подножия холма, — отвечала Антония.

— И что они делали?

— Разговаривали. Наверное, она не ждала нас так рано.

Я заметила, как углубились морщинки между бровями Октавии. Может, Галлия и не владела латынью в совершенстве, но учитель уж точно владел. Что, если эти двое писали воззвания вместе? Веррий прекрасно знал, каково это — быть рабом. Он и сам принадлежал к вольноотпущенникам, хотя ни разу не заводил с нами разговора о своем детстве.

Марцелл посмотрел на меня, потом на мать.

— В чем дело?

— Ни в чем, — отмахнулась она. — Идите к себе в комнаты.

А сама незаметно остановила меня рукой. Когда все ушли, Октавия произнесла:

— Сегодня вечером ты спасла моего брата.

— Я ничего не сделала. Это все Юба.

При свете факелов, озаряющих атрий, наши взгляды встретились.

— Но ты увидела первой. И догадалась. Как?

— Он прицелился. Его мускулы напряглись, точно перед выстрелом.

Октавия медленно кивнула, и ее глаза наполнились слезами.

— Почему?

Можно было не продолжать вопроса. Почему я вскрикнула, если убийство Цезаря могло бы дать мне свободу? Что изменилось со дня триумфа? Я сжала губы и хорошенько подумала, прежде чем отвечать. А потом осторожно сказала:

— В нем — наше будущее.

К чему разъяснения? Кто знает, как обернулась бы наша с братом судьба без Октавиана? И что бы стало с Октавией, если другой сенатор вздумал бы провозгласить себя Цезарем? Кто бы тогда кормил голодных и раздавал одежду в Субуре? Новое кровопролитие, новые гражданские войны… А брошенные младенцы у Молочной колонны? Их бы скормили римским собакам.