Сильные. Книга 1. Пленник железной горы - Генри Лайон Олди

– Кэр-буу!

Копье. Пика. Меч. Длинный батас. Короткий хотокон. Кривой болот. Стрела. Топор. Палица. Нож. Рубят. Режут. Колют. Колотят. Швыряются. Секут. Лупят. Дубасят. Плющат. Дробят. Они – меня.

Мимо. Слабо. Зря.

Дураки.

– Кырык!

Мотылек. Ржет. Злится. Прискакал. Как? Откуда? Я большой. Сильный. В седле. Мотылек большой. Грозный. Еще больше. Грознее. Еще. Еще! Топчет. Грызет. Давит. Сносит. Мотылек мой. Лучший. Люблю.

– Ой-боой!

Попало. Прилетело.

Не болит. Не болит. Нисколечко не болит.

Меч. Огромный. Ого-го. Ничего себе. Две руки. Две держат. Две машут. Вжжик! Жжау! Бом! Мюльдюн сильный. Мюльдюн первый. Нет. Я первый. Ловлю. Беру. Ломаю. Две руки берут. Две ломают.

Хрусть!

Нет меча. Нет огромного.

– Кургуй[38]!

Уворачиваюсь. Мюльдюн кричал. Хороший Мюльдюн. Очень хороший Мюльдюн. Успел. Окликнул. Брат. Брат. Старший брат. Вместе. Вдвоем.

Всех убьем. Всех.

Хорошо.

А вот! А вот кому? Тебе! Тебе!

И тебе. Тоже.

– Н-на!

Брызжет кровь. Облизываюсь.

Вкусно.

Сильный. Сильный. Сильный.

Слабые.

Сильных хочу. Сильных хочу. Очень сильных хочу. Сильных очень хочу. Очень-очень. Сильных-сильных. Хочу-хочу.

Драться будем.

Бегут. Удирают. Скачут.

Лук. Мой лук! Стрелы. Мои стрелы! Вдогон. Вдогон. Вдогон. Затылки. Спины. Лопатки. Хребты. Плечи. Тр-рым! Всс-трых! Тра-дам! Хрряст! Их затылки. Их спины. Их хребты. И-их! Вдогон. Гон-гон! Стреляю. Стреляю. Метко стреляю.

Без промаха.

Всё. Всё. Всё-всё.

Усыхаю.

* * *

Я стоял на поле для праздников: сильный среди мертвых. Рядом храпел Мотылек. Косил налитым кровью глазом, стриг ушами, плясал на месте. Он был обычный, не больше, чем всегда. Но я уже понимал, каким он был, когда нес в седле Юрюна-боотура. Привязан? Где найти веревку, которая удержала бы Мотылька, рвущегося на подмогу хозяину? Мастер Кытай отлично поработал над моим конем. Мастер Кытай отлично поработал надо мной.

Спасибо, Кытай Бахсы. За боль и страх, огонь и молот.

За меч и щит.

Над теми, кто сейчас лежал вокруг меня, мастер Кытай поработал хуже. А может, они родились такими – худшими. Как сказал нижний адьярай Уот? «Ты слабак. Потому и хороший.» У каждого свои слабаки. У меня – вот. Видите?

Мюльдюн был прав: мелкота.

Верхние адьяраи мало чем отличались от нас. Погибни сегодня мы с Мюльдюном – валялись бы точно так же. Две руки, две ноги, два глаза. А если одна рука, значит, вторую отсекли лезвием батаса. Один глаз – второй выбило стрелой. Одна нога – вторую в колене, словно тростинку, переломила боевая колотушка. Ничего общего с буйным Уотом Усутаакы. Разве что лица… Я был еще мал, чтобы оценить по достоинству черты лиц мертвецов, засечь мелочи, роднящие убитых с животными, змеями, хищными птицами. С грозой, бураном, оползнем. Когда они двигались, это было заметнее, но когда они двигались, я вообще утратил способность подмечать что-либо, кроме самого простого, напрямую связанного с жизнью и смертью. Размышления для боотура означали смерть, действия – жизнь, и хватит об этом.

– Мотылек, – сказал я.

Это я так спросил. Иначе не получилось.

– Ну? – буркнул Мюльдюн.

Он сжимал и разжимал пальцы, словно не знал, что делать: сжать кулаки или оставить ладони, как есть? Кожа моего брата утратила сходство с доспехом – последнее, что я запомнил перед тем, как кинуться в бой – но горела огнем. Впору поверить, что Мюльдюна с ног до головы растерли лоскутом плохо выделанной ровдуги.

– Он прискакал заседланный.

– Ну?

– Я расседлал его. Я точно помню: расседлал.

– Ну? – в третий раз повторил мой старший брат.

«Ты сражался в броне, – услышал я в его бурчании. Увидел в повороте головы, различил в блеске глаз. – С оружием в руках. И ты удивляешься, что твой конь ворвался в бой под седлом, с уздой и стременами? Балбес, тупая башка…»

– Ага, – сказал я.

– Ну, – согласился Мюльдюн. – Еще напомни мне, что ты его привязал.

– Я его привязал.

– Молодец.

Он обвел взглядом праздничное поле. Взгляд Мюльдюна-бёгё был под стать хозяину: сгреб всё в одну пригоршню, смял, превратил в липкий бессмысленный комок. Мюльдюн пожевал губами, как если бы в рот ему залетела мошка. И повторил еле слышно:

– Молодец.

Почему еле слышно? Наверное, чтобы я не слишком гордился.

Оставив Мюльдюна за спиной, я пошел между мертвыми. Изувеченные тела не вызывали у меня каких-то сильных чувств. Так, должно быть, бродит лесоруб меж поваленных им деревьев. Охотник рядом с грудой добычи. Мясник у освежеванных туш. Я ходил и смотрел. Смятый наносник шлема. Пластины, отлетевшие от панциря. Обломки меча. Треснувшее древко рогатины. Глазное яблоко сползло на щеку. Скула размолочена в хлам. Лицо вывернуто за спину. Труп лежит ничком, а кажется, что навзничь, и тусклые бельма пялятся в небо. Далеко, за сопками, визжали птицы с острыми перьями и ржавыми когтями. Часть стаи пировала на трупах: лакомилась глазами и требухой. Илбисы, назвал птиц Мюльдюн. Визг затихал, звучал ниже, еще ниже, превращался в назойливое бормотанье. Да и вообще, далеко ему было до визга дяди Сарына, призывающего светлую Айысыт! Небо между сопками сделалось нежно-розовым, с редкими облаками, похожими на гроздья сиреневых ягод. Смещаясь на запад, ягоды набухали соком, темнели, слипались в давленую кашу. Там, где небо розовело, вершины сопок походили на зубы, измазанные в крови, а там, где булькала сладкая каша – на замшелые камни. По склонам бежала рябь, словно сопки были озером под утренним ветром.

Мне нестерпимо захотелось зимы. Белой, белой, белой. И такой холодной, чтобы ничего не чувствовать. Придет зима, всё заморозит. Я наступил на вялую руку, до сих пор сжимавшую щербатый топор, и чуть не упал.

– Мюльдюн, а Мюльдюн?

– Ну?

– Ты говорил: «Мы теперь – как они.» Небесная застава, помнишь? Охрана прохода. «Мы – как они. Только у себя в улусе.» Ты это имел в виду, да?

– Да.

– Почему мы? Почему не папа? Адьяраи разграбили бы улус и ринулись к нашему дому. Тут папа их всех бы…

Мюльдюн молчал. Балбес, молчал он. Тупая башка. Сейчас я понимал брата без слов. Шайка адьяраев не ринулась бы к нашему дому. Близко бы не подъехали! Они разграбили бы улус, убили мужчин, изнасиловали женщин – и умчались бы прочь, даже в помыслах своих не покусившись на жилище Сиэр-тойона. А папа и пальцем бы не пошевелил, чтобы помешать им грабить и насиловать. Насилие и грабеж в обычае налетчиков, это правильно, таков закон жизни. Волк ест зайца, лось топчет волка. Стая волков валит лося, но отступает перед разъяренным лесным дедом. И значит, Закон-Владыка не снял бы ноги с перил ради страдающего улуса. Ваша работа, сказал бы папа. Ваша работа, вы и справляйтесь.