Сибирская любовь. Книга 1. Лед и пламя - Наталья Майорова

«Это вам подмигивают и машут», – хотела было сказать Машенька, но от колкости воздержалась и покорно направилась к Любочке и Аглае Златовратским, которые вместе с Фаней и вправду подзывали их к себе.

Иван Парфенович огляделся и слегка поводил мохнатыми бровями.

Николаша уж давно тут. А где же в самом деле Петька? Велел же быть непременно. Убью мерзавца!.. Ну ладно, вот краснобай-красавчик петербургский, а вон и Печинога пришел, стену подпирает… Вот кабы сделать так, чтобы от одного дельности взять и тому добавить или уж у этого приглядности позаимствовать и того украсить… Вот бы славно и вышло…

– Платоновским мечтаниям изволите предаваться, – раздался над ухом голос незаметно подобравшегося Златовратского. Иван Парфенович вздрогнул от неожиданности и сообразил: должно быть, говорил вслух. Плохо! – решил он. Не должно такому быть. Старею. Надо за собой следить. – Но только в жизни практической такое идеальное создание никак существовать не может. Платон древнегреческий как раз об идеальных вещах и понятиях создал свою теорию, каковая…

– Ладно, ладно, братец, будет, – с трудом сдерживая раздражение, сказал Иван Парфенович. И что ему Златовратский? Ведь безвреднейший же человек. Никому сроду никакого зла не сделал. А вот не лежит душа – и все. Так и хочется отойти, высморкаться и горло прочистить. Какой Платон объяснит?

– Caveant consules![2]– пробормотал Златовратский, отходя, чем еще больше усилил раздражение Гордеева.

– Мое почтеньице честной компании! – раздалось от порога.

Петруша Гордеев вступил в залу, поклонился, держа шапку на отлете. Глаза его весело поблескивали, острое лицо пошло пятнами, будто с мороза или после бани.

– Явился наследничек! – проворчал Иван Парфенович себе под нос. Настроение портилось чем дальше, тем больше.

Новый управляющий, полностью презрев деловую верхушку Егорьевска, весело болтал с девицами. В сторону Печиноги Гордеев старался даже не смотреть. Подрядчики, потеряв из виду цель (сидящего Сержа почти скрыли шелестящие наряды барышень), снова сцепились на собственных интересах.

Матушка Арина Антоновна, выполнявшая в этот день роль хозяйки собрания, пригласила всех к накрытому слугами столу. Подрядчики всем гуртом покатились туда и первым делом налили себе водки. Впрочем, Петя Гордеев их опередил.

Сидя на жестком стуле и старательно пропуская мимо ушей щебетание Любочки, медленную язвительность Аглаи и простодушные замечания Фани (все это она слышала уже сто раз), Машенька пыталась прислушаться к словам нового управляющего, стараясь уловить в них хотя бы отблеск его внутреннего устройства, но вскоре поняла, что все ее старания напрасны. В одной книжке, которую ей давал читать Петропавловский-Коронин, было сказано об удивительной ящерице, умеющей менять цвет шкуры в зависимости от того места, куда она попадает. На листе пальмы эта ящерица становится зеленой, в песках – желтой, а на земле приобретает серо-коричневый окрас. Судя по всему, Опалинский был от природы сполна наделен этими ящеричными талантами. Во всяком случае, сейчас он щебетал, язвил и был простодушен одновременно.

«Интересно, если б мы остались с ним наедине, он так же и ко мне подстроился бы?»

Пришедшая в голову мысль неожиданно напугала Машеньку до такой степени, что между лопаток побежали вниз щекотные мурашки. Во-первых, остаться наедине с чужим мужчиной… Никогда прежде она даже не помышляла о таком. Но не это главное (несмотря на полную наивность, Машенька вовсе не была ханжой. Пример тетеньки Марфы просто вынуждал ее развиваться от противного). Самым страшным и тревожащим оказалась мысль о том, что вот этот совершенно чужой, веселый и красивый человек благодаря своему подражательному дару может оказаться неожиданно близко от Машенькиного интимного мира, мира, в который она до сего дня не допускала никого и никогда. Невозможно! Не бывать этому!

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Машенька слегка отвернулась от веселой компании и прислушалась к тому, о чем говорили в углу.

– …Я полагаю, что заинтересуется непременно, – говорил Петропавловский-Коронин. – Профессор Виллероде сам не из кабинетных ученых, бывал в Африке, Южной Америке. Уверен, он прекрасно понимает ценность первичных природных наблюдений…

– Но у меня язык корявый… – Вася сидел перед учителем на корточках и напоминал очень большого пса, с умилением взирающего на хозяина.

– Я же сказал, что исправил все, что можно исправить, не затрагивая сути твоих исследований… – В голосе Коронина звучали совершенно непривычные для него теплые и терпеливые интонации.

– Исследований… – Вася покатал на языке длинное слово и привычно покраснел. – Вы уж скажете…

Машенька вспомнила, что Вася Полушкин, который два года назад закончил училище, был едва ли не единственным любимым учеником Коронина. Он не только благоволил к нему в стенах классов, но и приглашал к себе домой, поил чаем с баранками, давал читать книги и журналы, подолгу о чем-то разговаривал с долговязым подростком.

«Вот ведь бывает же! – подумала Машенька. – На чем же они сошлись-то?»

– Разумеется, исследований! – вступила в разговор Надя. – Вы его не слушайте, Ипполит Михайлович! Вася о себе всегда так низко говорит, что прямо тошно делается! А как он мне о муравьях рассказывал, так я наслушаться не могла. И так тонко все сделал, когда им сахару подсыпал, и считал даже, сколько они крупинок в час перенесли. Я бы нипочем не догадалась так все устроить. Если петербургский профессор не заинтересуется, так он сам неумный получится. А тебе, Вася, нельзя так! Человек должен гордо звучать!

– А если оглоблей? – улыбаясь, спросил Вася.

– Чего – оглоблей? – растерялась девушка.

– Папаша, как увидят меня возле муравейника, так сразу ругаться начинают на чем свет стоит и руками махать. Я все на рассвете старался, как муравьи проснутся, тут самое интересное и видно. А он как-то подстерегли и оглоблей-то меня по спине и… Я ткнулся рожей в муравейник-то, а муравьи-то как разом и вцепятся! Такой потом красавец был, что хоть куда…

– Д-дикость! – прошипел сквозь зубы учитель.

– А папаша потом сказали: глупость все, и если не брошу, так изобьют до полусмерти. И листы с наблюдениями в печку бросили…

– Васечка! Это же средневековье какое-то! Тогда книги сжигали! А нынче-то, в наш просвещенный век… Давайте я ему прямо сейчас скажу!..

– Не надо! Нет… этого… не извольте, Надежда Левонтьевна! – Вася вскочил, едва не сбив головой воткнутый в стену подсвечник. – Мне токмо хужее станет, а вас папаша так попотчевать изволят, чтоб не в свое дело не лезли, что мне после со стыда хоть топись, хоть на осине вешайся…

– Нет-нет, Васечка, коли вы не хотите, я не пойду никуда! Только не надо вешаться! – слегка испуганно, снизу вверх глядя на Васю, сказала Надя.

Ей, выросшей в вольнолюбивой Каденькиной педагогике, странно и жутко было слушать. Длинный веснушчатый Вася был прирожденным естествоиспытателем, ей самой это было ясно как дважды два, да и Коронин подтверждал не раз, что глаз у парня необыкновенно острый, любовь и понимание к малым творениям и закономерностям природы необычайны, а способности к планированию и построению эксперимента, по-видимому, врожденны и достойны всяческого удивления. И вот не кто-то, а родной отец становится на пути этого очевидного дара с оглоблей… Поистине, все это было выше Наденькиного идеалистического понимания!