Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

Большинство этих новых обстоятельств описывались в КСГ и краеведческих изданиях как научно (или наукообразно) обоснованные меры, которые наверняка сделают экономику, являющуюся пережитком другой эпохи, процветающей и полезной для империи. (Иногда в печать попадала и информация о местных казахских средствах, которые казались эффективными.)[388] Кроме того, многие предполагали, что скотоводы вскоре частично утратят свою мобильность: причинами этому послужат, например, необходимость возвращаться на луга к поре сенокоса или отказ от езды на слишком молодых лошадях на слишком длинные расстояния. Борьба с распространением эпизоотий означала ужесточение контроля над пересечением границ районов, правда, весьма условных. Молоко казахи должны оставлять детенышам животных, а не потреблять его сами в виде кумыса, айрана или курта (твердого, сушеного сыра); калории, которые содержатся в этих основных пищевых продуктах, следует возмещать за счет культур, либо выращенных самими казахами, либо купленных у близлежащих торговцев и крестьян.

В конечном счете, несмотря на возможности для диалога и относительную слабость, которую временами демонстрировало столичное знание, именно эта главная точка схождения взглядов доказывала весьма важный факт сотрудничества властей, «неблагонадежных» ссыльных и казахской интеллигенции в сибирской степи. Никто не высказывался за то, чтобы просто оставить казахов такими, какими они были раньше; факт присоединения, включение степи в состав Российской империи, европейские и мировые интересы этой империи означали, что это уже невозможно. Общее мнение о том, что казахи нуждаются в улучшении, причем улучшении извне, подготовило интеллектуальную почву для еще большей интенсификации переселенческой политики в последующие годы. Именно эта политика в конечном счете заставит казахскую интеллигенцию идти своим путем.

* * *

Пространства межнационального диалога и обмена легко закрываются при столкновении с требованиями этнического национализма (в степных провинциях они выражались прежде всего в колонизации) и новыми представлениями о национальных или имперских интересах. К 1917 году это произошло во всей Казахской степи; в 1902 году мы видим первые намеки на этот процесс.

Чтение КСГ за 1901 и 1902 годы вызывает ощущение, что газета медленно умирает из-за отсутствия покровительства. Все больше места занимают повторяющиеся объявления, как будто для того, чтобы хоть чем-то заполнить газету, и так уже усохшую до четырех жалких страниц[389], а статьи корреспондентов вроде бы на безобидные темы регулярно отклоняются, что было редкостью до 1900 года[390]. Самой вероятной причиной этой перемены кажется смещение Таубе с поста генерал-губернатора Степного края в июле 1900 года: ведь при нем КСГ процветала. Когда в следующем году его сменил Н. Н. Сухотин (1847–1918), жребий, по-видимому, уже был брошен. В начале 1902 года редакция КСГ объявила, что газета будет преобразована в двуязычное издание, посвященное исключительно сельскохозяйственным вопросам (и, следовательно, представляющее гораздо больший интерес для поселенцев), под названием «Сельскохозяйственный листок». Это стало окончательным подтверждением того, что уже начало происходить[391].

В 1904 году, два года спустя после ликвидации КСГ, скончался Абай, и современники в Семипалатинской губернии немедленно объявили его живым воплощением возможности сотрудничества русских и казахов. Как это было ранее с Алтынсарином и Валихановым, многочисленные повествования о его жизни в XX веке стали столь же исторически значимыми, сколь и деятельность самого их героя (см. [Ауэзов 1971; Габдуллин 1970; Нысанбаев 1995])[392].

Период между закрытием КСГ и революцией 1905 года стал, как отмечает Т. Уяма, «недостающим звеном в истории казахской интеллигенции» [Uyama 2012: 258]. Мы видим лишь дразнящие намеки на то, что тогда происходило, – сведения, которые дают нам биографии некоторых выдающихся деятелей, телеграммы и петиции казахов в тот бурный год. Все эти документы, в свою очередь, отражают развивавшееся чувство независимости, которое влекло за собой требование ограничения переселения крестьян и дальнейших прав на казахский язык. Однако они также говорят о стремлении к гражданским правам внутри империи и о разрушении триады «оседлость-земледелие-цивилизация», которую так отстаивали царские и казахские «реформаторы»: «Правда – мы занимаемся скотоводством и интересы скотоводческого хозяйства заставляют нас кочевать… но следует ли из этого лишать такого важного драгоценного политического права участвовать в Земском Соборе?»[393] Общая почва между казахскими мыслителями и царским правительством еще не исчезла полностью, как и готовность казахов взаимодействовать со своими ключевыми собеседниками на условиях последних. То же самое можно сказать и о главном вопросе, стоявшем перед казахской интеллигенцией в последние двадцать лет царского правления, – крестьянском переселении. Эта программа выполнялась в строго позитивистском, сциентистском ключе, и в этом смысле она прекрасно вписывалась в «сценарий власти», рупором которого были КСГ и другие «цивилизаторские» издания. В этом смысле, как и в применении на практике объективно проверенных научных открытий для модернизации степи, некоторые русскоязычные казахи считали, что это еще один царский институт, с которым они могли бы работать. Следующая глава показывает, что, хотя поначалу они не так уж сильно ошибались, в конечном итоге сотрудничество оказалось невозможным. Система знаний о степи, накопленных царским правительством к первому десятилетию XX века, полностью оправдывала переселение в беспрецедентных масштабах и сопротивлялась любым попыткам поставить его под сомнение.

Глава 5

Нормирование степи

Статистика и политика переселения при царизме, 1896–1917

Когда царское правительство стало, пусть нерешительно, поддерживать политику переселения крестьян в степь, как сторонники, так и противники колонизации начали призывать к осторожности. Предостережения были основаны не только на страхе перед непредсказуемыми проблемами крестьянской мобильности. Скорее, имелись серьезные сомнения в пригодности многих участков степи для земледелия; к тому же не был решен вопрос о том, сколько земли может потребоваться для выживания казахским кочевникам. После того как Степная комиссия в 1869 году завершила свою работу, министр внутренних дел А. Е. Тимашев продолжал отбиваться от местных сторонников колонизации, утверждая, что ни качество, ни количество степных земель еще должным образом не изучено[394]. Прошло более десяти лет, и за пределами официальных кругов были подняты вопросы о возможности переселения в степь без существенного ущерба для казахов; речь шла о том, что хозяйство казахов никогда детально не изучалось, земли не были обследованы на предмет их пригодности для колонизации, и, следовательно, дать обоснованную оценку воздействия переселения на казахов было невозможно[395].

После того как Степным положением 1891 года было дозволено изымать излишки казахских земель для нужд государства, вопросы о качестве и количестве степных земель стали делом первостепенной государственной важности. Предоставив самому себе право на изъятие излишков, царское правительство создало правовую основу для колонизации на тот случай, если последнюю придется объявить государственной необходимостью. Но