Исповедь моего сердца - Джойс Кэрол Оутс

«То ли мне кажется, — с раздражением думает Милли, — то ли папа заранее оплакивает Терстона. Но этого же не может быть!»

Разумеется, Милли это не кажется: в изменившейся атмосфере их дома мисс Мина Раумлихт, равно как и ее «сестры» Дельфина Сент-Гоур, Арлина Фрелихт и так далее, больше не властны заставить Абрахама Лихта улыбаться или хохотать от восторга; не властны высечь из него искру той таинственной энергии, которая, тлея и мерцая, возгорается в конце концов новыми идеями, планами, замыслами, новой стратегией Игры. Папин лоб теперь постоянно нахмурен, взгляд задумчив, несчастный размышляет — почти видно, как ворочаются мысли у него в голове, — однако размышления эти приносят ему, судя по всему, мало радости. Если прежде, наблюдая, как отец вот так же задумывается, дети ожидали, что он вот-вот хлопнет в ладоши и радостно воскликнет: «Эврика! Придумал!» — то теперь им приходится привыкать к его бесплодным размышлениям, не имеющим конца.

Он смутно представляет себе, какими могут быть дальнейшие попытки освобождения Терстона в случае отказа от пересмотра дела, и неубедительно утешает Милли тем, что, «когда все это кончится», они воссоединятся с Терстоном в Канаде, или в Мехико, или на Кубе… быть может, Абрахам Лихт перенесет свой штаб в одно из этих заграничных мест, где наверняка сможет, сохраняя инкогнито, заново начать карьеру.

— Есть нечто бесконечно привлекательное, нечто сугубо американское в том, чтобы начинать все сначала, не так ли? — говорит отец странным, каким-то по-детски наивным голосом. — То, что для Терстона будет вынужденной необходимостью, для нас может оказаться удачным шансом.

Милли делает над собой усилие и начинает утешать отца, она гневно обрушивается на врагов, которые посмели обвинить ее брата, ее невиновного брата, в преступлении, до которого ни один из Лихтов никогда не унизился бы. Если бы только был найден настоящий убийца! — ярится Милли. Если бы только полиция исполнила свой долг и арестовала его! Хотя даже в этом случае они не смогли бы простить оскорбления, которое нанесено семье, задыхаясь, говорит Милли, имея в виду то, что Терстона объявили виновным, словно он на самом деле был виновен.

Абрахам слушает слова дочери, глядя, как влажно мерцают в отблесках очага ее прекрасные глаза, и не отвечает, когда она упоминает о настоящем убийце.

Ведь Милли не знает о причастности Харвуда. Как и прочие домочадцы, кроме отца, она ничего не подозревает.

— Но ты ведь спасешь Терстона, папа, правда? Он будет спасен? — умоляюще вопрошает Милли, понизив голос так, чтобы младшие дети не могли ее услышать и не испугались; и Абрахам Лихт встает со своего кресла у камина и мягко говорит:

— Да, Милли, конечно. Терстон будет спасен. — Он произносит это с легким, едва уловимым ударением на имени сына, словно полуосознанно они говорят и еще о ком-то, неназванном.

III

Как давно это было, почти десять лет назад. Милли тогда была совсем еще маленькой девочкой, младшим ребенком в семье, и дом при церкви на краю болота не был так густо населен, как теперь. Вот она тихо крадется по коридору с широко открытыми в испуге глазами, потому что ей показалось, будто она слышала сердитые голоса взрослых: отец, которого она обожает, с удивлением, но раздраженно объясняет, что Морна не должна, ни в коем случае не должна ничего брать в голову, потому что все дела — это его дела, а не ее; а мама, которую Милли тоже обожает, звенящим, словно разлетающееся стекло, голосом возражает: но я должна знать, Абрахам! Я требую, чтобы ты мне рассказал, это ведь и моя жизнь, не только твоя… моя и моей дочери.

Отец резко отвечает: я не обсуждаю свои дела с женщинами.

На что мама, вдруг рассмеявшись, говорит: С женщинами! Значит, я — женщина! А я-то тешилась иллюзией, что я твоя жена!

Потом накатывает тишина, тишина, тишина…

Удушливые волны тишины…

Потому что папа ничего не отвечает. Папа не снисходит до ответа.

И маленькая дрожащая девочка, скорчившаяся в холле, в страхе заткнувшая рот кулачком, не слышит больше ничего, кроме душераздирающих женских рыданий.

(Моя и моей дочери: какие необычные слова!)

(Неужели эта боль — дочь, эта мука — дочь, этот парализующий, удушающий страх — дочь?)

Мама требует, чтобы Катрина и мальчики называли ее «мисс Хиршфилд» («Потому что я никакая не „миссис“, похоже, Бог не ниспослал мне этой благодати»), а малышка Милли чтобы вообще никак ее не называла.

Потому что дочь — это ее позор, ее ошибка, ее грех.

Потому что дочери не существует.

Слишком много было огорчений, говорит мисс Хиршфилд, горько смеясь, слишком часто их вышвыривали из дома, слишком часто приходилось бежать под покровом ночи, спасаться от кредиторов, полицейских, разгневанных «инвесторов»; и сердце мисс Хиршфилд обратилось в камень: в сущности, оно обратилось к Богу. «Потому что Он не предаст меня, Катрина, это точно, правда? Ведь Он — чистый дух, а то, что Он — „он“, просто случайность!..»

Бог Отец.

Бог ее отца, преподобного Тадеуша Л. Хиршфидда из Рэкхема, штат Пенсильвания, которого она предала (и предает до сих пор, если он еще жив), сбежав с Абрахамом Лихтом и поклявшись любить его до конца жизни и следовать за ним, куда он ни пожелает, и быть истинно христианской матерью его детям.

Мать наставляет дочь.

Мать поучает дочь, преклонившую вместе с ней колена в молитве.

— …«И придет день, когда люди будут искать смерти и не найдут ее; и будут они хотеть умереть, но смерть будет бежать их». Ты понимаешь эти слова, Миллисент? — со смехом спрашивает женщина, тряся Милли за худенькие плечики. — Ты понимаешь? Или ты еще слишком мала?

Случаются, однако, и моменты примирения, неожиданные часы счастья, даже покоя. Потому что Абрахаму Лихту невозможно противиться, когда он не желает, чтобы ему противились. Когда он решает снова ухаживать за своей Морной, снова обожать ее (свою узколицую золотисто-белокурую Сиенскую мадонну), не обращая внимания на то, что волосы у нее редеют, не обращая внимания на ее поджатые губы. Он все еще способен заставить ее плакать в его объятиях, как и сам плачет — в ее объятиях, ибо он действительно ее муж, а она действительно его жена… когда он того желает.

А между ними, над ними — их хорошенькая маленькая Миллисент.

Которая рано постигает, как удобно быть хорошенькой и маленькой.

Которая рано постигает, как важно уметь хранить тайны.

Миллисент, дитя мое, где мы?

Это ад?

Царство на дне мировой бездны, куда никто не может войти по своей воле.

Но вот колокольня — благословленная Богом!

И погост, смердящий и гниющий от лоснящихся мертвецов.