В польских лесах - Иосиф Опатошу

— Йосеф Каро![54]Йосеф Каро!

Камень, заслонявший вход в пещеру, откатился в сторону. Изможденный человек, без рубахи, которая могла бы прикрыть его нагое тело, а только с поясом из листьев вокруг бедер, сидел у входа в пещеру и учил Тору. Обнаженный человек ни разу не обернулся, он продолжал заниматься Торой, кому-то разъяснял какую-то проблему, хотя в пещере никого не было видно. Время от времени он вздрагивал, словно посторонние взгляды ему мешали.

Заросшее волосами страшилище с ужасным лицом, похожее на какого-то удивительного зверя, выбралось из темной пещеры и тихо обратилось к Мордхе:

— Что ты дрожишь? Не надо пугаться. Я проповедник Йосеф Каро. Привыкни смотреть мне в глаза, и ты найдешь там отблеск того, что принято называть словами «жалостливый и милосердный». На тебе узелок с едой, и отправляйся в путь. Коцк — не место для тебя. Иди на восток, иди на запад, иди на север, иди на юг. Отправляйся в большой мир, к людям. А когда все пути станут тебе ясны, все люди — близки, тогда остановись у ворот Рима. А если на тебя обрушится беда… — Тут страшилище наклонилось к Мордхе. Посмотрев на него какое-то время, Мордхе застыдился: как это ему могло прийти в голову всего несколько мгновений назад, что лицо «проповедника» отвратительно? — А если на тебя обрушится беда, — повторил «проповедник» и что-то тихо прошептал Мордхе на ухо, — то этим тайным словом ты всегда сможешь меня вызвать. Иди, и да сопутствует тебе успех!

Мордхе пустился в путь. Он шел дни и ночи, проходил города и страны, языка которых он даже не понимал. Одежда на нем начала рассыпаться, от башмаков ничего не осталось, и чем сильнее он хотел прогнать из сердца отчаяние, тем глубже погружался в него. Голодный, страдающий от жажды, он тащился по безлюдной местности, искал среди камней воду, хотя бы глоток. Из-под большого камня выбивался тоненький ручеек, журча, он струился между ветвей и листьев. Мордхе пустился на шум, увидел всадника на лошади и заторопился.

— Кто это? Знакомое лицо… А, это же Кагане!..

— Хорошо, хорошо, Мордхе. Садись на моего коня, надевай мою одежду и езжай в город!

А из камней катилось эхо, словно там была пещера:

— А где он находится?

— У ворот Рима!

— А как узнать его?

— Он сидит среди бедняков, страдающий от болезней.

— И все перевязывают их и лечат раны их одновременно.

— Он перевязывает по отдельности каждую из их ран.

И сказал он: «А если я потребуюсь, то я не должен задерживаться».

Звук эха трижды повторялся, звучал тремя различными голосами, излечивая Мордхе от усталости, изгоняя его отчаяние. Он сел на коня и погнал его, проехал Ворота Тита, где он произнес предвечернюю молитву, и остановился у первого же постоялого двора иноверцев:

— Хозяин, я рыцарь из дома Пирема. У меня в Риме возлюбленная, из-за которой я страдаю, а ее родители держат ее под замком, поставили стражу, и ни один рыцарь не должен показываться в окрестностях замка, в котором она находится. Прошу тебя, хозяин, возьми мою лошадь, мои одеяния, найди у себя в стойле старые лохмотья…

Мордхе завернулся в шелковое знамя, на котором было вышито красным шелком: «Из глубин возопил я к Тебе, Господи», набросил на себя лохмотья и направился к мосту через Тибр.

Сотни калек сидели рядами, спали вокруг ограды. Люди без ног, без рук, без глаз ссорились, ругались на чем свет стоит, показывали свои раны, грея их на солнце. А когда подъезжал рыцарь, калеки затихали, принимались громко произносить благословения, глядя на длинные бичи. Открытые раны, разлагающиеся члены тел, пустые места, на которых должны были быть члены тел, — все это устремлялось к прохожему с просьбой о милостыне. При этом они перечисляли имена святых.

Среди этих калек сидел Мордхе. Он обернул свои лохмотья в форме восьмисвечника — восемь лоскутов вокруг правой руки, восемь вокруг левой, не глядя на то, что из всех углов, из всех ворот на него устремляются кресты.

Эти острия приближались к нему все ближе. Со всех концов города — тонкие, еще тоньше, они сотрясали воздух своими колоколами. Мордхе непрерывно произносил молитвы для очищения от нечисти. Он соединял искры, и сияющие буквы выросли над восьмисвечником, зажглись, погасли, снова зажглись. Они отражались в тихом Тибре, как в бриллиантовом зеркале.

Буквы над светильниками восьмисвечников разгорались все ярче. Они тянулись к свету бесконечности, как дитя к матери. Они трепетали, как белые, раскаленные языки, изгибались, сближались — первый светильник с последним, каждый — со своей парой, начало — с концом, конец — с началом, как мужчина и женщина, как огонь и уголь. И тогда раздался плач. Это буква «гей» с первого восьмисвечника и буква «нун» со второго рвались друг к другу. Они рыдали в тоске и никак не могли сойтись, потому что мужи первого восьмисвечника соединялись с женами второго восьмисвечника, а силу они тянули из самого корня, из буквы «гей» и буквы «нун», и силы их сливались, становились единым целым, как мать с ребенком, который еще не родился.

Над раскаленными добела языками выстроились в ряд двадцать две расплывающиеся буквы. Они изгибались в огненном хороводе, синие, как сапфир. Мордхе разулся и — от великого страха — упал лицом в землю и несколько раз повторил: «Мысль, слово и деяние. Все это едино у Господа, благословенно Имя Его».

Из огненного хоровода-колеса вырвалось еще одно колесо, а из этого — еще одно, и так снова и снова. А когда их число достигло десяти, колеса начали дрожать, выплевывать куски синего пламени, и из густого дыма появился Бог, окруженный серафимами.

— Свят, свят, свят! Открывайте ворота, освободите дорогу! Всемогущий грядет! — Серафимы захлопали крыльями в огненном свете над короной Всевышнего. И чем громче они хлопали, тем больше звезд отрывалось и оставалось висеть между голубых колес. Все больше и глубже становилась завеса. Усиливалась тоска серафимов по сиянию, не имеющему ни начала, ни конца, по сиянию, начало и конец которого являет ничто.

— Свят, свят, свят…

— Кто ты? — послышалось и не послышалось с востока, запада, севера и юга. — Это человек короновал себя как Бога, вырядился в громы и молнии, притворился «Господом жалостливым и милосердным», мстителем до четвертого поколения. Ты убедил себя, что в твою честь следует день и ночь петь хвалебные гимны. Кто ты такой? Даже при твоих окровавленных руках и ногах, ибо ты хотел искупить грехи людей своей кровью, кто ты такой? Твоя жизнь, твоя смерть, твое милосердие, желавшее воцариться на обломках деревянных и каменных идолов и все еще скитающееся по свету, так же бессильны, как и идолы. Так кто же ты? Даже самое прекрасное из твоих деяний, то, что Бог приблизил к себе женщину-блудницу, очень человечно, и не более. Так чего же ты хочешь? Корчись, вылезай из собственной шкуры, ты, которого человек, смертный, короновал как Бога, которому он велел сделать из Рима — Иерусалим, даже он знает, что твой час пробил, твое время истекает, истекает…