Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш

Я отчаянно скучаю по тому месту — не только по полям и лесу, но и по мастерской, которую устроил в одном из старых глиняных амбаров рядом с домом. Окна (которые я сделал своими руками) напротив верстака (который я тоже сделал сам) выходили на низкие холмы к северу от Девона, в сторону плато Эксмур. Под стропилами обосновались ласточки, чьи птенцы учились летать, порхая от одной балки к другой. Их родители пулей проносились через открытые двери. Завидев меня, они сначала совершали кульбит прямо передо мной — потоки воздуха от их крыльев омывали мое лицо, — после чего снова устремлялись наружу. Но довольно скоро птицы привыкли к моему частому присутствию. К концу лета птенцы уже вовсю резвились во дворе фермы, группками рассаживаясь по проводам, протянувшимся от дома к амбарам, словно ноты небесной мелодии. Не успевала наступить осень, как ласточки улетали зимовать в Африку. Двадцать лет спустя я вернулся, чтобы взглянуть на старую ферму. Я объяснил новому владельцу, что связывало меня с этим местом. Он с гордостью показал мне, как усовершенствовал усадьбу. Наверное, не стоило мне оставлять ее: амбары вместе с мастерской превратились в домики для отдыха, и ласточек безвозвратно выселили.

* * *

Очистив сад от тонн мусора, я посадил пять яблонь и один грецкий орех. Сорта яблонь выбрал традиционные: оранжевый пепин Кокса и ранет Бленгеймский. Такие же деревья росли неподалеку отсюда — в фруктовом саду, разбитом вокруг дома, в котором моя семья жила шестьдесят лет назад.

Отец приобрел его в 1953 году, когда мне исполнилось три года. Раньше там была ферма, которая прекратила свое существование всего за несколько лет до нашего переезда. Это был чрезвычайно изысканный каменный дом Елизаветинской эпохи. От фермы также остался двор с соломенными конюшнями, большой амбар, крытый черепицей, сад с шестьюдесятью яблонями и прочими фруктовыми деревьями и маленькая рощица — настоящий рай и целая вселенная для маленького ребенка, которым я тогда и был. Ферма располагалась на окраине Оксфорда, где город граничил с полями. Сейчас там, где расстилались поля, пролегает объездная дорога. Место соседней фермы заняли автозаправка и гостиница. Большинство яблонь срубили, и вместо них вырос унылый жилой массив. Амбар и конюшни снесли. Между жилых домов и припаркованных машин по-прежнему стоит одинокая сосна, некогда охранявшая вход в рощу. В детстве я очень боялся туда ходить, поскольку верил, что в ней обитают ведьмы и прочая нечисть, сказки о которых я так любил читать. Помню, как шестьдесят лет назад стоял возле этой сосны — она, наверное, была гораздо меньше, хотя и казалась мне огромной, — и не решался сделать шаг, чтобы попасть в густую темную чащу. И это несмотря на то, что я мечтал быть отважным странствующим рыцарем! Стоя там, я иногда слышал, как в ветках над головой завывает ветер, и меня переполняло будоражащее чувство соприкосновения с чем-то невероятно таинственным, с чем-то таким, что можно лишь ощутить, но не увидеть.

У нас было много домашних животных, в том числе исключительно умный лабрадор по кличке Бренди. Он принадлежал моему брату, но мне очень хотелось научить его сидеть и стоять на задних лапах. Даже не знаю, откуда у меня возникло такое желание — сейчас я ненавижу смотреть, как животных обучают подобным трюкам. Я дрессировал Бренди довольно жестоко — с помощью кнута, сделанного из электрического провода, и печенья. Он быстро начал выполнять мои команды, и я наслаждался ощущением власти над ним, пока мама не застукала меня с этим бедным созданием. В качестве безмолвного напоминания о содеянном мной пес до конца жизни больше никогда не оставался со мной наедине, как бы я ни старался убедить его в своей любви. Я ощутил глубочайший стыд, и это чувство навсегда осталось со мной, а кроме того, пришло болезненное понимание того, насколько легко можно поддаться жестокости. Наконец, это был один из первых уроков о том, как власть портит людей, и порой я задумываюсь над тем, что благодаря этой истории стал более добрым хирургом, чем мог бы иначе быть.

Нечто отдаленно похожее произошло со мной, когда я работал санитаром в шахтерском городке на севере страны. В местной больнице был один пожилой анестезиолог — чудовищно некомпетентный, как я теперь понимаю. Когда я впервые ему ассистировал, у него возникли сложности с интубацией пациента, который начал синеть на глазах (так называемый цианоз, являющийся следствием кислородного голодания). Совершенно без задней мысли я спросил, всегда ли его пациенты синеют во время анестезии. Не помню, что он ответил, но другой санитар упал со смеху, когда я рассказал ему про этот случай. Несколько дней спустя у того же врача возникли сложности с интубацией еще одного пациента, который начал отбиваться: бедняге явно не сделали нормальную анестезию.

В школьные годы я любил хорошую драку (но были и постыдные случаи, когда сила и агрессия брали надо мной верх и я доводил до слез своих противников).

Я никогда этого не забуду. Возможно, именно из-за этих двух случаев я испытываю отвращение, когда вижу, как небрежно другие врачи порой обращаются с пациентами.

Несколькими годами позже, работая младшим медбратом в психогериатрическом отделении психбольницы, я заметил, что атмосфера в каждой палате определялась в основном тем, какой пример подавали всем старшие медбратья, большинство из которых понимали, насколько это ответственная и непростая задача — круглосуточно ухаживать за недееспособными больными. Но постепенно власть в больницах стала переходить от медицинского персонала к управляющим, которые не имеют к медицине никакого отношения; их главная задача — выполнение установленных политиками плановых показателей, и они никак не контактируют с пациентами. Поэтому не стоит удивляться тому, что качество медицинского обслуживания ухудшилось.

В старом оксфордском доме с чудесным садом — моим маленьким раем — я жил вольно, словно счастливый дикарь; как младшего из четырех детей в семье, меня изрядно баловали. Когда мне исполнилось десять лет, мы переехали в Лондон, и для меня это было равносильно изгнанию из Эдемского сада.

* * *

Итак, я шел по бечевнику к дому смотрителя шлюза и размышлял: ради чего все-таки я решил купить это место и почему счел необходимым приводить его в порядок самостоятельно? Бóльшая часть жизни позади, любой физический труд начал даваться мне все тяжелее и, как правило, перестал вызывать особый энтузиазм. Иногда казалось, что работа не продвигается, а, наоборот, все становится только хуже, не говоря уже о нанесенном вандалами уроне. Когда я вырезал в старой штукатурке отверстия для новых розеток, она большими кусками отваливалась со стен. А в комнате на первом этаже штукатурка, нанесенная на сетку на потолке, и вовсе рухнула, подняв облако пыли, когда я попытался отодрать приклеенные к потолку полистирольные плитки. Все изготовленные мной новые окна были разбиты, и мне предстояло заново их стеклить, а теперь к ним добавилось еще и одно из мансардных окон на крыше. И вообще, если я когда-нибудь и закончу с ремонтом, что я буду делать тогда?