Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Это дело твое, — сказал Вилли.

— Ты — бесчеловечная свинья, — помолчав, сказал Джордж.

— Спасибо, — сказал Вилли. — Но ведь ничего нельзя сделать, правда? Ты же тоже так думаешь, разве нет?

— Этот мальчик будет расти, окруженный тыквами и цыплятами, там, в этой лачуге, а потом станет рабочим на ферме или же полуграмотным клерком, а мои трое доберутся до университета, потом вообще выберутся из этой проклятой страны, даже если мне придется убиться насмерть, зарабатывая для этого средства.

— А в чем суть проблемы? — спросил Вилли. — Дело в том, что это твоя кровь? Твоя святая сперма, или что?

И Джордж, и я были шокированы. Вилли это заметил, и лицо его напряглось, стало злым и таким и оставалось, пока Джордж говорил:

— Нет, суть проблемы в чувстве ответственности. В разрыве между тем, во что я верю, и тем, как я поступаю.

Вилли пожал плечами, и мы замолчали. Сквозь тяжелую полуденную тишину мы услышали, как Джонни барабанит по клавишам.

Джордж снова посмотрел на меня, и я собралась с духом, чтобы противостоять Вилли. Когда я вспоминаю это, мне хочется смеяться, — потому что я автоматически прибегла к литературным аргументам, в то время как он автоматически отвечал мне политическими. Но в тот момент я не видела в этом ничего особенного. И ничего особенного не заметил в этом и Джордж, который кивками головы подтверждал каждое мое слово.

— Послушай, — сказала я. — Вся литература девятнадцатого века буквально наполнена примерами такого рода. Это было своего рода пробным камнем нравственности. Как, например, Воскресение из мертвых. А ты сейчас просто пожимаешь плечами, и все это, по-твоему, не имеет никакого значения?

— Я и не заметил, что я пожал плечами, — ответил Вилли. — Но возможно, правда действительно заключается в том, что нравственная дилемма общества больше не проявляется с особой яркостью в факте рождения незаконного ребенка?

— А почему нет? — спросила я.

— Почему нет? — спросил Джордж, очень яростно.

— А что, вы действительно считаете, будто проблема африканцев этой страны сводится к тому, что в семье повара Бутби появился белый кукушонок?

— Ты так мило все формулируешь, — сердито сказал Джордж. (И все же он будет по-прежнему смиренно приходить к Вилли за советом, будет так же его боготворить и будет писать ему самоуничижительные письма в течение многих лет после того, как Вилли уедет из колонии.) А сейчас он сидел, вглядываясь в ослепительный солнечный свет и часто моргая, чтобы смахнуть с ресниц набежавшие слезы. А потом он сказал:

— Пойду наполню свой стакан. — И ушел в бар.

Вилли взял в руки учебник и сказал, не глядя на меня:

— Да, знаю-знаю. Но меня не впечатляет упрек в твоих глазах. Ты дала бы ему точно такой же совет, не правда ли? Ты бы сперва как следует поохала и поахала, но твой совет был бы точно таким же.

— В итоге это означает, что все настолько ужасно, что мы стали из-за этого бесчувственными и нас уже ничто не может взволновать всерьез.

— Смею я попросить тебя придерживаться определенных базовых правил, таких как — бороться с несправедливостью, изменять то, что считаешь несправедливым? Вместо того, чтобы просто сидеть и лить слезы по этому поводу?

— И что дальше?

— Дальше я буду заниматься грамматикой, а ты пойдешь и дашь Джорджу выплакаться у тебя на плече, и тебе будет его очень жаль, и все это ровным счетом ничего не изменит.

Я оставила Вилли и медленно побрела обратно, в большую комнату. Джордж стоял, прислонившись к стене, в руке — стакан, глаза закрыты. Я знала, что мне следовало бы к нему подойти, но я этого не сделала. Я прошла в зал. Мэрироуз сидела в одиночестве у окна, и я к ней присоединилась. Она плакала.

Я заметила:

— Похоже, сегодня такой день, когда все плачут.

— Но не ты, — сказала Мэрироуз. Это означало, что я с Вилли очень счастлива и у меня не может быть причин для слез, и я просто села рядом с ней и спросила:

— Так что случилось?

— Вот я сидела здесь и смотрела, как все танцуют, и я начала думать. Всего несколько месяцев назад мы верили, что мир изменится и что все будет прекрасно, а теперь мы знаем, что ничего этого не будет.

— А мы это знаем? — спросила я с некоторым ужасом.

— А с чего бы миру меняться? — спросила она, просто.

У меня не было душевных сил на то, чтобы это оспаривать, и после некоторого молчания Мэрироуз поинтересовалась:

— А зачем ты понадобилась Джорджу? Полагаю, он сказал, что я сука, раз я его ударила?

— Ты можешь себе вообразить, чтобы Джордж кого-нибудь назвал сукой за то, что его ударили? Ну? А почему ты его ударила?

— И из-за этого я тоже плакала. Потому что, конечно, настоящая причина того, что я его ударила, заключается в том, что я знаю: кто-то вроде Джорджа мог бы заставить меня забыть моего брата.

— Ну так, может, тебе стоит разрешить кому-нибудь вроде Джорджа попытаться это сделать?

— Может, и стоит, — сказала она. И улыбнулась мне маленькой старческой улыбочкой, которая так откровенно говорила: «Какой же ты еще ребенок!»

Поэтому я сердито ответила:

— Но если ты понимаешь что-то, то почему ты ничего в связи с этим не делаешь?

Опять последовала маленькая сдержанная улыбочка. И Мэрироуз сказала:

— Никто никогда не будет любить меня так, как любил меня брат. Он любил меня по-настоящему. Джордж станет заниматься со мной любовью. А это ведь не одно и то же, правда? А что такого в том, что я, вместо того чтобы просто заняться с кем-нибудь сексом, говорю: «Все самое лучшее у меня уже было, и это никогда не повторится». Что в этом такого?

— Когда ты говоришь «что в этом такого», вот так, как сейчас, я никогда не знаю, как тебе ответить, хотя я и понимаю, что как раз что-то такое в этом есть.

— И что же именно? — В ее голосе прозвучало искреннее любопытство, и я сказала, даже еще более сердито:

— Ты просто не пытаешься, не пытаешься. Ты просто сдаешься.

— Тебе-то легко рассуждать. — Мэрироуз опять намекала на Вилли, и теперь мне уже было нечего ей ответить. Теперь настала моя очередь захотеть поплакать, и она это заметила, и она сказала с превосходством человека, знающего недосягаемые для меня вершины страдания:

— Не плачь, Анна, в этом никогда нет проку. Что ж, пойду умоюсь к обеду.

И она ушла. Все молодые люди теперь столпились вокруг рояля и пели, и поэтому я тоже покинула зал и направилась туда, где я в последний раз видела прислонившегося к стене Джорджа. Мне пришлось продираться сквозь кусты и крапиву, потому что Джордж перешел дальше, за угол, и там он стоял, всматриваясь сквозь небольшую рощицу деревьев пау-пау в сторону маленького домика, в котором жили повар, его жена и дети. Пара ребятишек с коричневым цветом кожи возились в пыли вместе с цыплятами.