Со стыда провалиться - Робби Робертсон

Долгие недели, проведенные в автофургоне, забитом кучей мужиков, когда главным событием месяца становится короткая встреча с «хилтоновским» полотенцем, могут, э-э, повлиять на тебя весьма скверно. Потому-то многим путешествующим музыкантам мужского пола хорошо знаком утренний маневр «лапа койота», названный в честь самого практичного животного, который отгрызает собственную лапу, чтобы освободиться из капкана. С другой стороны, я сильно подозреваю, что одноруких женщин по улицам ходит гораздо больше: одурманенные волшебной смесью сигаретного дыма и мерцания свечей, женщина по ошибке принимает беглые комплименты саксофониста за воспитанность, его сброшенный пиджак — за постельное белье, а проснувшись, обнаруживает, что лежит рядом с такой же пьяной скотиной, которую оставила дома.

Мне со случайными подружками всегда везло. В отличие от других, я никогда не ложился в постель с леди, которая потом не оказалась бы таковой, которая уговаривала бы меня нарядиться в кружева или привела к себе, чтобы познакомить (радостно) со своим мужем. Мне также не доводилось внезапно осознавать, что бурный оргазм моей партнерши не что иное, как эпилептический припадок. У договора, заключаемого случайными любовниками, есть одно условие: они не должны встречаться вновь. И мужчина, и женщина обязаны честно выполнять это соглашение. (В этом смысле вести себя непорядочно — значит поступать Очень Гадко, причем это касается обеих сторон. У музыкантов, что характерно, тоже есть чувства.)

Я снова приехал в один из городов Восточной Европы, который, как считал, уже никогда не увижу. В прошлый раз я был здесь в качестве писателя, теперь — как бас-гитарист, участник ежегодного джазового фестиваля. Я уже успел настрадаться от своеобразного проявления эдипова комплекса: я играл в группе американского гитариста Ральфа Таунера — музыканта, у которого я полностью позаимствовал стиль игры и который настолько превосходил меня во всем, что касалось исполнительского мастерства, что я вообще едва осмеливался брать в руки инструмент. Чувствуя себя убожеством, я решил искать спасения в баре.

И там, черт возьми, я опять увидел ее — это бледное, бледное лицо… О Господи. Она была с американцем. Хуже того, я сразу понял — с басистом. Басисты — всегда самые шустрые в группе. Общеизвестный факт — музыканты неизменно играют джаз с Великой Скорбью на челе. (Для справки: на три процента это выражение лица состоит из притворства, а остальные девяносто семь — не более чем сосредоточенность. Джаз — это натянутый канат, на одном конце которого нелепость, на другом — позор.) Верно — звуки, производимые бас-гитаристом, часто напоминают низкое презрительное фырканье, но благодаря прекрасному инструменту, из которого он эти звуки извлекает, басист — единственный человек в группе, на чьем «джазовом лице» написана сладость любви. Это отличный способ саморекламы. По сравнению с остальными членами группы, которые хаотично бродят по сцене, словно мучаются недельным запором, потерей памяти и свежим похмельем одновременно, бас-гитарист всегда привлекает внимание своей сдержанностью и хладнокровием.

Басист, очевидно, пересказывал какой-то случай, произошедший во время концерта в тот вечер. Запрокинув голову, моя знакомая смеялась своим особенным смехом — отрывистым звонким арпеджио, вверх на три пятых и в конце — короткий взвизг. Одну белую руку она держала перед собой, другую — над головой, словно танцовщица фламенко. До меня дошло, что в руках у нее воображаемая бас-гитара и она перебирает пальцами по — уфф — воображаемому грифу. Я приблизился к ней. Судя по всему, она пропустила мое выступление и вообще не имела понятия, что я в городе. Она посмотрела на меня с тем смутным отвращением, какое появляется в глазах при виде предмета в неправильной обстановке: рыбы на лужайке, птицы на дороге, одетого человека в бассейне лицом вниз. Мы немного поговорили, при этом лицо басиста выражало полнейшее равнодушие. (Очень умно. Это делается так: ты просто закрываешь свою ауру.) Я назвал ее уменьшительным именем, которое ему еще только предстояло узнать; я напомнил ей нашу старую шутку — уже не смешную; я даже с притворной невинностью, но жестоко, непростительно жестоко поинтересовался — с кем она сегодня оставила ребенка.

Потом неспешно дематериализовался и, будто призрак, возник в пространстве уже возле барной стойки, откуда и наблюдал милую сцену. Я не слышал ни слова, но все и так было понятно. Послушай. Ты же понимаешь, завтра я еду в Падую, в воскресенье должен быть в Стокгольме, в понедельник утром вернусь в Чикаго. Мы оба знаем, что у нас нет шансов… Скорее нас убьет молнией вот тут, на месте, чем мы когда-нибудь… и так далее. И в конце: но у нас есть эта ночь. Она сделала вид, что не верит, — у нее это получилось еще прелестнее, чем раньше, затем смущенно пожала плечами и застенчиво опустила голову в знак согласия. Они скрылись в гримерке и вышли оттуда через пятьдесят минут (читатель, я засек время; мне осталось лишь испытывать мазохистское удовольствие от своего одиночества). Они остановились на лестнице, он повернулся к ней, взял ее лицо в ладони и шепнул какую-то горькую правду — ведь только глупцы и те, кто никогда не знал дорог, считают, что такие связи лишены красоты и правды, — и они вместе вошли в отель.

Нечасто мне приходится писать очерк, теряясь в таком богатстве сюжетов. Какой из эпизодов моей карьеры, сплошь состоящей из унижений, лучше выбрать? Может, рассказать о моем первом литературном завтраке?

Вместе со мной выступал Гарри Секом[108]. Гарри написал серьезную книгу и хотел серьезно представить ее публике. Я тоже написал книгу, тоже, как мне хотелось верить, серьезную — очень серьезную комедию нравов, и хотел немного пошутить на эту тему. Однако образ Гарри как одного из прославленных «Придурков» и моя репутация литературного биографа полностью испортили наши планы. Не успел Гарри Секом сказать «Добрый день», как зрители от хохота попадали со стульев и начали кататься по полу, держась за животики. В ответ на мои остроумные шутки те же люди с умным видом нахмурили лбы и принялись делать заметки на полях меню. Мы потерпели фиаско и позже пришли к выводу, что нам стоило обменяться текстами.

Еще хуже прошел мой первый литературный фестиваль, книжная ярмарка на Бедфорд-сквер. Мне поручили в общем-то не слишком сложное дело: просто стоять под дождем возле тележки с книгами и подписывать те из них, которые кто-то купит. Проблема заключалась в том, что я не продал ни одной книги. Глядя, как я уныло мокну рядом с тележкой будто безработный садовник, мой издатель достал мегафон и проревел в него новость: «известнейший биограф» подписывает всем желающим экземпляры своей книги. «Налетайте!» — призывал издатель, и вдруг из темноты на меня действительно кто-то «налетел». В руках этот человек держал мою книгу. По его словам, он пришел вернуть ее, так как она не стоит бумаги, на которой написана. Дождь, под струями которого страницы книги разбухли, а переплет развалился, многократно усилил нанесенное мне оскорбление. Последовала небольшая потасовка, в которой — чем я горжусь — не обошлось без моего запятнанного имени. В итоге мне удалось продать минус один экземпляр — результат, безусловно, заслуживающий занесения в Книгу рекордов Гиннесса.