Сама себе враг - Виктория Холт

Генри был высок, светловолос и немного склонен к полноте; его ленивый взгляд я находила забавным. Несколько лет назад сей джентльмен был назначен помощником распорядителя двора Ее Величества, а до этого представлял в парламенте Ливерпуль.

В отличие от Карла Генри был заядлым игроком. Карл никогда не делал того, что сам бы мог счесть неправильным. Познакомившись же с Генри, я сразу поняла, что у него совершенно иное представление о собственном долге. Генри предпочитал поступать так, как ему удобно, и делал лишь то, что не требовало особых усилий. Поскольку я тоже была ленива и обожала развлекаться, мы с Генри немедленно подружились. Он относился к тому типу людей, которые с грациозным изяществом впутываются в неприятности и с такой же легкостью выпутываются из них; обычно Генри всецело полагался на свое обаяние, которое и впрямь часто помогало ему выбираться из передряг, грозивших осложнить его вольготную жизнь.

Так, маленькая неприятность произошла с ним на теннисном корте в Уайтхолле, где он обвинил некоего человека в том, что тот швыряет в него теннисными мячами. Подобно многим людям, которые не очень легко просыпаются, Генри действительно приходил в ярость, когда ему казалось, что кто-то мешает ему отдыхать.

Однако это было пустяком по сравнению с двумя другими случаями, произошедшими один за другим и приведшими к тюремному заключению и последующей ссылке.

Первый инцидент произошел с новым французским послом маркизом де Фонтене-Мароем, к которому я мгновенно почувствовала неприязнь, едва он прибыл, дабы сменить дорогого моего маркиза де Шатенёфа, находившегося в Англии около трех лет. В то время при дворе появился очаровательный молодой человек, шевалье[45]де Жар; он рассорился в Париже с хитрым кардиналом Ришелье, и тот выслал де Жара из Франции. Шевалье явился ко мне, и я, зная, что моя мать и кардинал стали врагами, приняла юношу весьма любезно. Он был красив и галантен, прекрасно танцевал и так хорошо играл в теннис, что Карл, который был великолепным игроком, получал истинное удовольствие, встречаясь с де Жаром на корте. Мне было очень приятно, что мой соотечественник может блистать при английском дворе.

Но был в ту пору и человек, который мне ужасно не нравился. Я имею в виду Ричарда Вестона, графа Портленда, государственного казначея. Сейчас я пытаюсь понять, почему же так сильно не любила его; видимо, дело в том, что Карл очень высоко ценил Вестона, а я никак не могла забыть Бэкингема и с дрожью вспоминала о том влиянии, которое герцог оказывал на короля; поэтому я постоянно опасалась, что появится какой-нибудь другой человек, который вознамерится занять место покойного Стини. Да еще Вестон вечно отказывал мне в деньгах, и временами я чувствовала себя просто нищей. Когда я жаловалась на это Карлу, он одарял меня своей меланхолической улыбкой и говорил, что долг Вестона – беречь и приумножать казну, следя, чтобы там всегда хватало денег на государственные нужды. Я же отвечала, что все это, конечно, правильно, но разве обязательно при этом быть таким скупым? И вообще, раз благодаря Вестону казна полна, то почему он становится таким скаредным, когда я обращаюсь к нему со своими скромными просьбами?!

Карл сказал, что рассуждения мои – превосходный образец женской логики, и нежно меня поцеловал.

Однако от меня было не так-то легко отделаться, и я рассказала о скупости казначея своим друзьям – графу Голланду и шевалье де Жару.

Маркиз де Фонтене-Марой знал о моих хороших отношениях с шевалье де Жаром, а таким людям, как маркиз, всюду мерещатся заговоры. Однажды шевалье прибежал ко мне в полном отчаянии и сказал, что дом, который он снимает, ограблен и все бумаги исчезли.

Я немедленно отвела юношу к Карлу, который отнесся к этой истории чрезвычайно серьезно и спросил, кто, по мнению де Жара, мог устроить ограбление?

– Я убежден, что это сделал человек, желавший навредить мне, – ответил шевалье.

– Карл, мы должны найти и наказать этого негодяя, – воскликнула я.

Карл сказал, что лучше всего пригласить французского посла. Так король и сделал, а я попросила разрешения присутствовать при их беседе, подумав, что мне, возможно, придется защищать моего дорогого друга де Жара.

И я не ошиблась. Правда, многого добиться мне не удалось, а кончилось все тем, что мы едва не поссорились с Карлом.

Фонтене-Марой держался крайне высокомерно. Он тотчас же заявил, что комнаты шевалье де Жара были обысканы по его, посла, приказу и по его же приказу были унесены все бумаги.

– Но это же воровство! – вскричала я.

– Миледи, – ответил посол, повернувшись ко мне и поклонившись, – я состою на службе у Его всемилостивейшего Величества короля Людовика и по его повелению расследую дела, в которых замешан шевалье де Жар.

Карл кивнул, явно принимая это объяснение.

– Именно поэтому я и забрал у шевалье все бумаги, – продолжал Фонтене-Марой. – И поскольку у него нет теперь никаких документов, он не может больше оставаться в Англии и вынужден будет вернуться во Францию.

– Но зачем это нужно? – изумилась я.

– А вот это, Ваше Величество, мы скоро узнаем, – ответил маркиз.

После этого он осведомился у Карла, желает ли тот обсудить с ним что-нибудь еще.

Когда маркиз ушел, я повернулась к мужу.

– Вы не должны были позволять ему клеветать на шевалье. Де Жар – мой друг!

Карл мягко ответил мне:

– О, я знаю, что он хорошо танцует и является прекрасным собеседником, но если он выступает против собственного государя, то должен отвечать за свои действия.

– Но ведь он же мой друг! – возмутилась я.

– Прежде всего он подданный короля Франции, – напомнил король.

– Это означает, что его силой отправят на родину? – упавшим голосом спросила я.

– Он не может жить здесь без документов, – пояснил Карл.

– А почему? – не уступала я.

– Потому что их изъял посол – и я не сомневаюсь, что через несколько дней брат ваш потребует, чтобы шевалье вернулся во Францию, – спокойно произнес мой супруг.

Я просила и умоляла Карла смилостивиться над бедным де Жаром, но муж мой сказал, что, как бы сильно ни хотелось ему исполнить все мои желания, он не может вмешиваться в дела чужой страны, особенно если речь идет о государственной измене.

– Франция – не чужая страна! Это моя родина! – закричала я.

Но Карл напомнил мне, что теперь я – английская подданная.

Я чувствовала, как нарастает мое раздражение, и вскоре уже кипела от ярости, но Карл выглядел таким расстроенным и мне так не хотелось омрачать ссорами нашу счастливую семейную жизнь, что я подавила вспышку гнева и решила: лучше мне попридержать язык, пока я не сделаю всего, что в моих силах, чтобы помочь моему лучшему другу.