Аня из Шумящих Тополей - Люси Мод Монтгомери

Хотя тетушка Четти говорунья хоть куда, она не выложила все это без единой паузы. В подходящие моменты я вставляла собственные замечания, но они были малозначительны.

У тетушек есть корова, которая пасется у мистера Джеймса Гамильтона, чьи луга лежат к северу от дороги, и Ребекка Дью ходит туда доить эту корову. Так что сливок у нас сколько угодно, и по утрам и вечерам Ребекка Дью передает стакан парного молока через дверь в стене, увитой диким виноградом, Женщине миссис Кембл. Оно предназначается для маленькой Элизабет, которая должна пить его по рекомендации доктора. Кто такая Женщина и кто такая маленькая Элизабет, мне еще только предстоит выяснить. Миссис Кембл — обитательница и владелица расположенной рядом с нами мрачной крепости, которая носит название «Ельник».

Не думаю, что мне удастся заснуть в эту ночь. Я никогда не сплю, когда впервые окажусь на незнакомой кровати, а эта — самая необычная, какую мне только доводилось видеть… Но я не огорчаюсь — я всегда любила такие ночи. Буду лежать без сна и обдумывать все-все в этой жизни — прошлое, настоящее и будущее. Особенно будущее.

Я знаю, Гилберт, что это немилосердно длинное письмо. Впредь я не буду обрекать тебя на чтение таких писем. Но мне так хотелось рассказать обо всем сразу, чтобы ты мог представить себе мое новое окружение. А теперь — кончаю, так как в вышине над гаванью луна «скрывается медленно в царстве теней». Я еще должна написать письмо Марилле. В Зеленые Мезонины оно придет послезавтра, и Дэви принесет его с почты, и они с Дорой будут толкаться возле Мариллы, когда она распечатает конверт, а миссис Линд вся обратится в слух… Написала все это и затосковала по дому. Доброй ночи, любимейший, желает тебе та, что есть и вечно будет

твоя нежно любящая

Анна Ширли.

Отрывки из разных писем

от той же к тому же

26 сентября

Знаешь, куда я хожу читать твои письма? За дорогу, в рощу. Там есть неглубокая лощинка, где на зарослях папоротников играют веселые солнечные пятна. Вдоль лощинки вьется ручей, а возле него лежит искривленный обомшелый ствол упавшего дерева, на котором я обычно сижу. и стоят вряд молоденькие сестры-березки. И теперь, когда мне приснится особенный сон — золотисто-зеленый, с малиновыми прожилками — сон из снов, я буду тешить мою фантазию верой в то, что он пришел из моей потайной березовой лощинки и явился плодом таинственного союза самой стройной, самой воздушной из сестер с тихонько напевающим ручьем. Я люблю сидеть там и слушать безмолвие рощи. Ты когда-нибудь замечал, Гилберт, каким разным бывает безмолвие? Безмолвие лесов, побережья, лугов, ночи, летнего дня… И все они не похожи друг на друга, оттого что разнятся пронизывающие их, едва слышные звуки. Я уверена, что будь я даже совершенно слепой и бесчувственной к жаре и холоду, и то легко могла бы определить, где нахожусь, только вслушиваясь в окружающее меня безмолвие.

Занятия в школе идут уже две недели, и я неплохо организовала всю учебную работу. Но миссис Брэддок была права: Прингли — моя главная проблема. И пока я еще точно не знаю, как мне удастся разрешить ее, — даже несмотря и на три счастливых клеверовых листка. Как говорит миссис Брэддок, речи их сладки как мед, но сами они скользкие как змеи.

Прингли, в самом деле, что-то вроде клана, который ведет учет всех своих членов и в котором немало раздоров, но все встают плечом к плечу в борьбе с любым чужаком. Я пришла к выводу, что в Саммерсайде только два типа людей — Прингли и не Прингли.

В моем классе полно Принглей и немало тех, кто носит другую фамилию, но в чьих жилах течет кровь Принглей. За вожака у них, как кажется, Джен Прингль — зеленоглазое принглевское отродье, которое выглядит в точности так, как выглядела, должно быть, в четырнадцать лет Бекки Шарп[7]. Я уверена, что это она намеренно и искусно организует кампанию неподчинения и проявления неуважения, которой, я чувствую, мне будет трудно противостоять. Она обладает даром строить неотразимо комичные гримасы, и когда я слышу приглушенный смех, пробегающий по классу за моей спиной, мне отлично известно, что вызвало его, но до сих пор я не смогла поймать ее на этих проделках. К тому же ума ей не занимать — маленькая негодница! — она может писать сочинения, которые сродни литературе, и совершенно блестяще справляется с математикой — горе мне! Есть некая искра во всем, что она говорит и делает, и к тому же она хорошо чувствует комизм различных ситуаций, что могло бы породнить нас, если бы она не начала с того, что возненавидела меня. Но при том, как обстоят дела в настоящее время, боюсь, пройдет немало времени, прежде чем Джен и я сможем посмеяться над чем-нибудь вместе.

Майра Прингль, кузина Джен, — первая красавица в школе, но явно глупа и часто совершает забавные ошибки, как, например, сегодня, когда сказала на уроке истории, что индейцы считали Шамплена[8]и его спутников богами или «чем-то бесчеловечным».

В общественном отношении Прингли, как выражается Ребекка Дью, — «велита» Саммерсайда. Я уже была приглашена к ужину в два принглевских семейства, поскольку приличия требуют, чтобы новая учительница получила приглашение отужинать, а Прингли не намерены пренебрегать приличиями. Вчера вечером я была у Джеймса Прингля, отца вышеупомянутой Джен. У него внешность университетского профессора, но на самом деле он глуп и невежествен. Он много толковал о дисциплине, постукивая по накрытому скатертью столу указательным пальцем с далеко не безукоризненно чистым ногтем и иногда ужасно обращаясь с грамматикой. Саммерсайдская средняя школа всегда нуждалась в твердой руке — опытном учителе, предпочтительно мужчине. Он боится, что я не-емного слишком молода — «недостаток, который время исправит очень быстро», — добавил он с грустью. Я не сказала ничего, так как если бы заговорила, то могла бы сказать лишнее. Так что я была сладкой и скользкой, не хуже любого из Принглей, и довольствовалась тем, что смотрела на него ясными глазами и говорила про себя: «Ах ты, двуличный старый брюзга!»

Умом Джен, должно быть, пошла в мать, которая, как я с удивлением отметила, мне понравилась. Сама Джен в присутствии родителей была образцом благовоспитанности. Но хотя ее фразы были вежливыми, тон неизменно оставался дерзким. Произнося «мисс Ширли», она всякий раз ухитрялась сделать так, что эти слова звучали как оскорбление. И всякий раз, когда она останавливала взгляд на моих волосах, я чувствовала, что они совершенно морковного цвета. Никто из Принглей, я уверена, никогда не согласился бы признать, что они каштановые.