Солнечные часы с кукушкой - Надежда Николаевна Герман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Забыто́е и заледеневшее
у огня пытаться отогреть:
лунный луч на вышитой подушке,
за окном укрытый снегом сад…
Так сентиментальные старушки
распашонки детские хранят.
Старый дом
Он мне опять приснился, старый дом,
где бродят тени на кошачьих лапах,
а в воздухе прозрачном и густом
висят пылинки и конфетный запах.
Входная дверь простуженно скрипит.
Мои шаги неверны и неловки.
А что-то очень жуткое на вид
под покрывалом прячется в кладовке.
И что-то стонет там, на чердаке,
как будто черти вышибли окошки,
и домовой в бумажном колпаке
порезал о стекло босые ножки.
Вздохнёт рояль, тяжёлый и больной,
сыграть захочет Баха или Листа,
но чья-то тень со сгорбленной спиной
в углу за печкой кашляет и злится.
Утешится, уснёт печальный гном —
на пухлых щёчках розовые пятна.
И только осень плачет под окном.
А кто её обидел – непонятно…
Этюд с водопроводной трубой
Скрипела рама. Ветер выл.
Озябший дождь чечётку бил.
Водопроводная труба уже взяла четыре ноты.
Кряхтел и охал старый клён,
летели листья на балкон,
и заползала в скучный дом тоска осенней непогоды.
Щенок устал и спал в углу.
Валялась обувь на полу.
На кухне капала вода. На тумбочке стояли розы.
Журчало с потемневших крыш.
В стенном шкафу шуршала мышь,
а кот за этим наблюдал, удобной не меняя позы.
За стенкой мучили баян,
в три горла пели про туман.
Фальшивым дискантом вдали перекликались электрички.
Дождь перестал часам к пяти.
Но было некуда идти.
И лишь будильник на столе бежал куда-то по привычке.
«Ранние сумерки, признаки осени…»
Ранние сумерки, признаки осени.
Призраки прошлого в лиственном шорохе.
Будто сорвали и под ноги бросили
клочья афиш. И рекламные сполохи
гаснут в каких-то иных измерениях.
Там по-кошачьи урчит непогода.
Там каждый вечер – канун воскресения.
И дня рожденья. И Нового года.
Память – печали осенней наперсница.
В тёмной аллее рассыпано золото.
Робкий фонарь неуверенно светится.
Жухнет трава в ожидании холода.
Зябнут на окнах помытые кактусы.
Месяц – фасолька. А звёзды – горошины.
Свет ночника фиолетово-сказочный.
И леденцы под подушку положены.
«Шлагбаум. Ржавая чугунка…»
Шлагбаум. Ржавая чугунка.
Рассеянный осенний сплин.
Попутчик, долговязый юнга,
свистит про остров Сахалин.
Он прав… хоть врёт в известной мере
про широту и синеву.
Но мы должны во что-то верить,
чтоб удержаться на плаву.
О, Господи, Отец Небесный!
В трясучем, стареньком авто
заводятся такие бесы,
похожие на чёрте что…
Чёрт знает как, бог весть откуда,
по капельке и по чуть-чуть
в кровь затекает муть и смута
и выворачивает суть.
В пустую голову поэта
такая лезет чепуха,
что, Бог, избави от греха…
(особенно, когда без света!)
…Про райский остров Сахалин
свистит голубоглазый юнга.
Святой отец, как сукин сын,
в углу, с фонариком, один
листает постулаты Юнга.
Мы ждём. Вагоны катят мимо.
Флажок и надпись на трубе.
Фантазии под слоем дыма
мерцают сами по себе,
поскольку нам даётся свыше
безумие. Как статус-кво.
И тихо-тихо едет крыша
пока неясно у кого.
Суров Владыка Мирозданья:
он руку не протянет мне,
приняв за пошлое кривлянье
истошный вопль души во тьме,
он намекнет на близость ада:
мол, жизнь – опасная игра!
А мне не так уж много надо:
семь капель, ломтик шоколада
и спать спокойно до утра.
«Кто-то ходит мимо, рядом…»
Мурка, не ходи, там сыч…
Кто-то ходит мимо, рядом.
Жутко в комнате одной.
Только смотрит мутным взглядом
Ночь с обломанной луной.
Только жалобные песни
На печи мурлычет кот.
В этой комнате лет двести
Одиночество живёт.
Шестикрыло и двурого,
Лук и стрелы за спиной —
Без лицензии и срока
Всё охотится за мной.
Как бездарная реклама,
Как навязчивый сосед.
Со времён отца Адама
На него управы нет!
И никто, хоть напрочь сгину,
Не откликнется на крик.
Лишь печально квасит мину
В тусклом зеркале двойник.
Да безлика и прозрачна,
Как бутылка без вина,
Из-за шторы смотрит мрачно
Чья-то тень. И тишина.
«На весь квартал – один пожухлый флаг…»
На весь квартал – один пожухлый флаг.
А ветер воротами – бряк, да бряк…
Единственный фонарь – и тот контужен.
На весь подлунный мир – одна луна.
И старый дед в галошах у окна
совсем один и никому не нужен.
Как старый дом, подписанный на слом,
где пахнет самопальным табаком.
В плетёной клетке канарейка свистнет.
Давно молчит на полке телефон.
И жизнь не жизнь – какой-то странный сон,
где от желаний мало что зависит.
И всё не так… как будто бы назло…
И озеро трясиной заросло.
И под окошком спилены берёзы.
И кинескоп у «Горизонта» сел.
И старый пёс уж год, как околел…
Такой был верный… вспомнишь – в горле слёзы…