Мой маленький муж - Паскаль Брюкнер

Леон уменьшался, и это вошло в порядок вещей, как день, сменяющий ночь. Соланж не отчаивалась: она с самого начала привыкла быть выше мужа на голову — еще три мало что меняли. Вопрос количества, и только. Иной раз ей думалось, что Леон уменьшается, желая поразить ее, чтобы не прискучить всегда в одном обличье. Перемены в нем она принимала за эксцентричность, этакую неожиданную форму обольщения. Леон был подобен детям, которые не перестают удивлять, преображаясь на глазах. Она давала ему множество ласковых прозвищ, проявляла чудеса изобретательности, чтобы отвлечь его, развеселить хоть немного.

— Мизинчик мой, ты так же хорош, как раньше. Мы все преодолеем, уверяю тебя, ничто не убьет нашу любовь.

Леону от такого ее отношения было только хуже.

— Гони меня, — говорил он, — я недостоин быть с тобой.

Окружающую среду пришлось приспособить к его новому статусу: во всех комнатах теперь стояли штативы, стремянки, табуреты. Он поднимался на супружеское ложе по лесенке в пять ступенек и больше не мог мочиться стоя, как взрослые мужчины: приходилось взбираться на унитаз и справлять нужду сидя, «по-девчачьи». Верх унижения: на ночь Соланж ставила под кровать горшок, ибо добраться до туалета стало для него целым путешествием. Ел он на высоком стульчике, карабкался на него, как акробат, цепляясь за перекладины. Соланж серьезно поговорила с Батистом — он рос на редкость развитым ребенком, — требуя исключить из лексикона обидные для папы слова: недомерок, микроб, обрубок. Нотация возымела обратное действие: Батист, не знавший этих слов, запомнил их наизусть и с тех пор сыпал ими с восторгом неофита.

Когда Леон садился перед телевизором, чтобы посмотреть новости или фильм, Соланж обеспокоенно спрашивала: «Ты уверен, что это тебе по возрасту?» Дело в том, что у отца и сына были теперь практически одни интересы, хотя за Леоном оставалось определенное моральное превосходство: пусть мелкий, он все-таки был старшим. И хоть он находил эти забавы до ужаса однообразными и, что скрывать, глуповатыми, ему приходилось играть с Батистом в индейцев и ковбоев, гонять поезда по электрической железной дороге и строить крепость из кубиков. Летом на пляже он не мог участвовать во взрослых играх типа волейбола и футбола, оставалось лепить куличики с малышней или ловить крабов и раков-отшельников в лужицах. Он смотрел вместе с Батистом мультики и невольно начинал лепетать, тараторить и коверкать слова, в точности как сынишка. Когда им случалось, сцепившись из-за игрушечного робота или Экшен-Мэна, поднять шум, Соланж, заглянув в комнату, прикрикивала на обоих: «Цыц!» Ее голос рокотал на низких нотах, требуя немедленной тишины. Слова свистели в ушах Леона, точно пули. Если он артачился, Всесильная наступала и сметала его одним взмахом руки. Ее голубые глаза темнели от гнева. На прогулках Соланж теперь сажала его вместе с обоими детьми в огромную коляску.

— Не обижайся, милый, мне трудно уследить за тремя детьми.

А в их семейной машине, большом черном внедорожнике с вместительным багажником и высокими колесами, она установила сзади три детских сиденья и строго-настрого приказала всем пристегиваться. Посадить Леона вперед означало возбудить ненужную ревность. Он подчинился, деваться было некуда. Однажды Соланж машинально сунула ему в рот соску. Леон выплюнул ее — какая-никакая гордость в нем еще осталась!

Соланж, мать семейства и практикующий стоматолог, была женщиной энергичной, трижды в неделю бегала в парке, а по вечерам, дома, в помещении, оборудованном под спортзал, подвергала себя интенсивным нагрузкам для снятия стресса. Когда она, блестящая от пота, стиснув зубы, крутила педали велотренажера, поднимала гантели, качала пресс, Батист и Леон вместе любовались ею через застекленную дверь. Это совершенное создание завораживало их, разило наповал своим великолепием. Они мечтали когда-нибудь стать похожими на нее. Под ее идеальной кожей играли и перекатывались крепкие, тренированные мускулы. Зачарованный женой-великаншей, Леон предпочитал думать, что это она выросла, а вовсе не он уменьшился. И впрямь, по мере своего измельчания он все яснее видел ее величие. Какой размах, какая амплитуда!

Она стала до того высокой, что он не мог разглядеть ее лицо — так вершины гор теряются в облаках. Она являла взору внушительное количество округлой плоти. Ее груди были каждая размером с голову, милая его сердцу попка стала воздушным шаром, на котором он боялся затеряться. Окончив упражнения, Соланж принимала душ и, вытирая лицо, кричала: «А ну-ка, мелюзга, живо спать!» Леон понуро плелся в супружескую постель под нытье сына («Почему ты спишь с мамой, а мне нельзя? Так нечестно!») и, поджидая жену, читал медицинские журналы, выискивая статьи о своем недуге.

Да, надо наконец сказать, как ни тягостна эта подробность, что Леон уменьшился весь, кроме одной части тела, и часть эта, до смешного длинная, висела между ног, мешая двигаться, так что пришлось сшить для нее специальный чехол, на манер продуктовой сумки, чтобы ходить без помех. Бедняга сгибался под тяжестью этого выроста, сильно осложнявшего ему жизнь. Природа отняла у него все, кроме детородного органа, дабы свести его единственно к этой роли. Его мужское достоинство уморительно торчало наподобие несоразмерных плавников или шипов некоторых доисторических животных. Дубельву тоже заметил эту анатомическую деталь, необъяснимую для него, как и все остальное. Врач сравнивал себя со своим пациентом, с отвращением представлял совокупление четы: как этот карлик пристраивается стоя между ног жены, подтягивается к ее лону, словно альпинист по отвесной скале, цепляясь ручонками за пышные бедра Соланж. Вдобавок подвижность сперматозоидов Леона, по данным анализа, была поистине несравненной: гаметы, обладавшие исключительной выносливостью, перемещались со скоростью галопирующей лошади.

Соланж по вечерам полюбила играть с концом Леона — без задней мысли, скорее с восхищением, приписывая ему самые чудесные свойства. Поразительна была диспропорция между этим единственным органом, соответствующим размерам взрослого мужчины, и миниатюрностью всего остального. Расшалившись, Соланж тянула мужа за этот отросток, грозила обмотать его вокруг шеи, словно боа. Такой большой аксессуар у лилипута — это было нечто феноменальное. Леон, стыдливый по натуре, краснел от жениной фамильярности, злился, чувствуя, что его сводят исключительно к срамным частям, готов был крикнуть: «А как же моя душа, она разве уже не в счет?» Вдоволь наигравшись с орудием мужа, Соланж использовала его по назначению, как всякая уважающая себя супруга. Спорт ее отнюдь не выматывал, от физических упражнений у нее только разыгрывался аппетит. Ее воля была непреклонна, и жалкие возражения Леона попросту отметались. Томно выпячивая губы и раздувая ноздри, она ворковала:

— Нет уж, мой гороховый стручок, не отлынивай, давай-ка за дело!

И Леон, скрепя сердце и уступая напору, принимался за дело со смешанным чувством вожделения и ужаса. Он повиновался, сознавая, что, возможно, делает глупость, но уж очень эта глупость была сладка. Во время соитий его преследовали абсурдные видения: представлялось, что жена засосет его своим лоном, как засасывает слив воду из ванны, и он сгинет весь целиком в ее нутре. Идеальное преступление, ничего не скажешь. Он начал смутно подозревать, что такой большой стебель на теле пигмея — небезопасная аномалия.