Правила жизни от Фридриха Ницше - Армстронг Джон

И все-таки, если мы действительно хотим чему-то научиться на этом примере, сравнение это невероятно расплывчато и неустойчиво! Если мы будем черпать силы в этом сравнении, то многими различиями придется пренебречь, индивидуальность прошлого придется втиснуть в общую форму и во имя полного соответствия обломать все ее острые углы и линии!

…До тех пор пока душа истории будет заключаться в великом импульсе, который она дает мощному духу, пока прошлое будет восприниматься как нечто достойное подражания, до тех пор истории грозит опасность определенного искажения, приукрашивания и сближения со свободным вымыслом. Были эпохи, которые не могли провести границу между монументальным прошлым и вымыслом мифического характера; поскольку как из того, так и из другого мира могут быть извлечены одинаковые стимулы. Если такой монументальный метод изображения прошлого господствует над остальными, т. е. над антикварным и критическим, то от этого страдает само прошлое».

«Несвоевременные размышления: о пользе и вреде истории для жизни», 1874

Основной вопрос заключается в том, что нам необходимо в пережитом опыте. Что мы пытаемся сделать с ним? Ницше – великий борец со случайностью.

Конечно, наши цели не могут быть постоянно невероятно возвышенными. Просто нужно четко представлять, чего мы хотим. Ницше заставляет понять, насколько часто мы бесцельно дрейфуем вокруг важного и ценного, просто не задумываясь об этом. Не используем великое, чтобы изменить свою жизнь, найти вдохновение или утешение. Мы считаем это великое интересным – и даже не представляем, ЧТО с его помощью можем открыть в самих себе.

«Итак, история, во вторую очередь, принадлежит тому, кто охраняет и почитает прошлое, кто с любовью и доверием оглядывается на истоки своего существования; и этим он проявляет благодарность жизни. Он заботливо стремится сохранить все, что дошло до наших дней из прошлого, и воспроизвести условия собственного существования для тех, кто придет за ним. Домашняя обстановка предков обретает особый смысл в его душе: если предки владели ею, то теперь она сама владеет этой душой. Все мелкое, ограниченное, подгнившее и устаревшее приобретает ценность и право на неприкосновенность, так как консервативная душа антикварного человека переселяется в эти вещи и превращает их в тайное гнездо. История родного города становится его собственной историей; он смотрит на стены, надвратные башни, ратушу, рыночную площадь – и видит в них яркий дневник своей юности; во всем этом он видит себя – свою силу, предприимчивость, желания, здравый смысл, радости и причуды. «Здесь можно было жить, – говорит он, – и можно жить сейчас – можно тут будет жить и в будущем; мы достаточно упорны и нас так просто с ног не собьешь». При помощи этого «мы» он поднимается над великолепной индивидуальной жизнью прошлого и олицетворяет себя с духом своего дома, рода и города. За чередой туманных и непростых столетий приветствует душу своего народа, как свою собственную…

Но величайшая ценность этого антикварного духа почтения заключается в простых эмоциях наслаждения и созерцания, которыми он наделяет скромные, суровые и даже убогие обстоятельства жизни нации или отдельного человека: знаменитый историк Нибур сознается в том, что он прекрасно себя чувствовал бы на болотах среди свободных крестьян со своей историей и вовсе не испытывал бы жажды искусства. Как же лучше могла бы история служить жизни, как не тем, что она привязывает даже менее одаренных людей к их родине и обычаям предков, удерживает их от стремления искать людей жизни где-то вдалеке, где найдут они только борьбу и страдания? Влияние это привязывает людей к тому же обществу и обстоятельствам жизни, к повседневным лишениям, к суровым скалам. И это может показаться эгоистичным и неразумным. Но это здравое неразумие, идущее на пользу общества. Это ясно каждому, кто осознает ужасные последствия бездумного желания к переселению и приключениям – порой у целых народов. Это ясно каждому, кто наблюдал судьбу народа, потерявшего уверенность в своем прошлом, поддавшегося неутомимому космополитизму и неутолимому желанию новизны. Ощущение дерева, пустившего прочные корни, счастье от осознания того, что существование человека – процесс не случайный и произвольный, но наследие, плод и цвет прошлого, которое не просто оправдывает, но венчает настоящее, – вот что сегодня мы предпочитаем называть истинным историческим чувством.

Но в этом подходе всегда сохраняется опасность того, что все произошедшее в прошлом будет считаться равно достойным почтения, а все, что противоречит духу почитания прошлого, то есть дух нового, станет отвергаться и восприниматься как нечто враждебное. Даже греки мирились с существованием архаичного стиля в скульптуре наряду с более свободным и грандиозным; впоследствии они не только мирились с острыми носами и ледяной улыбкой, но даже считали их истинным каноном стиля. Когда чувства народа делаются настолько грубыми; когда история служит прошлому в ущерб дальнейшей более высокой жизни; когда историческое чувство не сохраняет, а мумифицирует жизнь – тогда дерево умирает, умирает неестественно, начиная от верхушки, и, в конце концов, погибают и сами корни.

Сама антикварная история вырождается, когда перестает одухотворять и одушевлять живую современную жизнь. Источник благоговения иссякает, а без него выученная привычка самодовольно вращается вокруг собственного центра. И нам открывается отвратительное зрелище слепой страсти к собиранию пыльных и заплесневелых фактов прошлого. Человек дышит атмосферой затхлости; антикварная привычка может погубить даже значительный талант, истинно духовную потребность и низвести ее до уровня ненасытного любопытства ко всему старому: часто человек падает так низко, что удовлетворяется любой пищей и жадно подхватывает все те крошки, которые падают с библиографических столов».

«Несвоевременные размышления: О пользе и вреде истории для жизни», 1874

Опасность здесь заключается в том, что хотя почтительность может и отступить, научность восприятия, то есть сосредоточенность на мельчайших деталях, сохранится – и тогда наши усилия не послужат реальной, живой цели. Такой подход не сделает нас ни крупнее, ни сильнее. Он – это бегство от жизни, это занятие, которое отвлекает нас от того, что для нас по-настоящему важно, чего мы хотим и в чем нуждаемся.

Есть ли у вас какая-то проблема, в решении которой может помочь история?

«Человек должен обладать силой разрушать прошлое и порой пользоваться ею, чтобы жить дальше. Он должен привести прошлое на суд истории, подвергнуть его самому безжалостному допросу и, наконец, вынести ему приговор. Всякое прошлое достойно осуждения: таковы все человеческие дела, в которых всегда присутствуют и человеческая сила, и человеческая слабость. Не справедливость здесь творит суд и не милосердие выносит приговор, но только темная, влекущая сила, которая ненасытно желает – саму себя… Ее приговоры всегда немилосердны, всегда несправедливы, они никогда не проистекают из чистого источника знания: но если бы даже приговоры были продиктованы самой справедливостью, то чаще всего они не были бы иными. «Ибо все, что возникает, достойно гибели. Поэтому было бы лучше, если бы ничто не возникало». Нужно очень много силы, чтобы быть в состоянии жить и забывать о том, что жизнь и несправедливость есть одно и то же. Даже Лютер однажды сказал, что мир обязан своим возникновением недосмотру Бога: если бы Бог мог представить себе тяжелую артиллерию, он никогда не сотворил бы мира. Но временами та же самая жизнь, которая нуждается в забвении, порой нуждается в его уничтожении: это происходит, когда необходимо пролить свет на то, сколько несправедливости заключается в существовании какой-нибудь вещи, например известной привилегии, известной касты, известной династии, и насколько эта самая вещь достойна гибели. Тогда прошлое ее подвергается критическому рассмотрению, тогда подступают с ножом к ее корням, тогда жестоко попираются все «святыни».