Любовь анфас (сборник) - Лана Барсукова

Но богатство требовало признания. Лариска хотела обменять деньги на статус гранд-дамы. И не могла. Даже ее подруга Верунчик любила Лариску как-то обыкновенно, без пиетета. Но Вере можно, она своя. Она видит Лару за мясорубкой. А вот равнодушие врачихи было оскорбительно. Ларка с детства помнила, что тощая корова – еще не газель. Вот и выходило, что она в шубе и с квартирой, даже постройнев, будет похожа на похудевшую корову, так и не ставшую газелью. Тем более не стоит худеть.

* * *

«Мы это еще посмотрим, кто газель, а кто ондатр. Или ондатра?» – Лариска не знала, как правильно. Просто слово запало. «Если слово западает, то в душу? А когда глаза западают, то куда? В череп, что ли?» – размышляла она, стараясь отогнать мрачность духа. Врачиха, конечно, еще та коза, но убиваться из-за нее Лариска бы не стала. Тут что-то другое. Тревожит, зудит в душе, царапается, чтобы выйти наружу. Какие-то обрывки картинок, интонаций, запахов, которые она не может собрать воедино… Где-то внутри растет смутная тревога, кажущаяся беспричинной.

Дома ее ждала свекровь. На этот раз с кулебякой. Лариска часто думала, что человеку нужно родиться в свое время, чтобы встать на свое место. Свекровь вполне могла бы потеснить Юлию Высоцкую, родись она лет на тридцать позже. Готовила она не хуже. Хотя кто знает, как готовит Высоцкая. Кто-нибудь ел? Изображать электровеник любая может, а вот готовить, как ее свекровь, – это талант надо иметь. Свекровь явно ревновала Высоцкую к кулинарной славе и пробовала ее рецепты. Когда получался шедевр – семья наслаждалась им молча под сердитое сопение хозяйки кухни. Зато если в рецепте была засада: тирамису расплывалось, коктейль горчил, торт напоминал большую клецку, – свекровь лучилась счастьем и заставляла всех взять по добавке, чтобы почувствовали разницу между ней и Высоцкой. Разницу чувствовали все: Высоцкую можно было выключить, а свекровь – нет.

Она готовила в промышленных масштабах, скрещивая продукты и выводя новые сорта блюд. Как у настоящего художника, у нее менялись пристрастия. От грубого реализма в виде борщей и супов она на полгода перешла в абсурдизм и кубизм, посадив семью на сырые овощи, порубленные в геометрические фигурки. Потом метнулась к импрессионизму, наполнив кухню ароматами утреннего Парижа с круассанами и крем-брюле. Через пару месяцев она поняла, что соцреализм ей все-таки ближе, и семья питалась котлетами с картофельным пюре, получая к чаю по маковой фиге. Но, будучи истинным мастером, она милостиво склонилась к смешению жанров. Чем обрадовала домочадцев несказанно.

Лариска уступила ей кухню без боя. Ей осталась мясорубка – низовое звено кухонной иерархии. Но наличие вкусной еды стало отражаться на телесных параметрах. Лариска всегда знала, что существует три типа женских фигур: «песочные часы», «яблоко» и «груша». Сначала у нее поплыла талия. Лариска решила, что становится наливным яблочком, и снисходительно себе это позволила. Но оказалось, что это только первая стадия ваяния груши. Зад стал расползаться так, что талия снова обнаружилась, но в новых границах. Лариска призадумалась. А потом, глядя на одинокую подругу Веру с точеной фигуркой, решила, что не в фигуре счастье. У нее есть муж и дети, которым она любая нужна. К тому же попытки похудеть воспринимались свекровью как личное оскорбление. А кому радость от конфликтов в собственном доме?

По причине избытка денег Лара не работала. Это был ее посильный вклад в семейную ворожбу по приманиванию денег. Муж с полным правом мог пожаловаться, что на нем одном держится благополучие семьи. Что армия иждивенцев лишает его мысли полета. Что его мечты погребены под грузом ответственности за судьбу родных тунеядцев. И деньги, как доверчивые щенята, зализывали его раны, липли к его карманам.

От скуки Лара заходила на кухню все чаще. Там всегда было что-то новое, теплое, хрустящее, ароматное, сочное, пикантное, воздушное, дразнящее, радующее. Там были эмоции и сюрпризы. Правда, они материализовывались в килограммы и фактурность груши, но можно же все сбросить при желании. Желания не было.

На этот раз ее ждала кулебяка. Лара размашисто налила себе чай с правильной мерой чабреца и мяты. Придвинула сахарницу. И тут тревожный звоночек обратился набатным колоколом: сахар был коричневый. Верка на днях рассказывала, что он вредный, но колокол звонил по другому поводу. Вчера в магазин заезжал муж, она точно это помнила. Коричневый сахар – это расточительство, транжирство, мотовство. Это хуже готового фарша. Что-то происходит. Коричневая зараза пробила брешь в стене смутных образов. Она вспомнила, что муж на днях убрал еще добротные брюки в чулан, что искал следы бицепсов на том месте, где им положено быть, что гневался на домашних по поводу чеснока в злосчастных котлетах из накрученного женой фарша. Лара не была дурой, она поняла все быстро и однозначно. И трусихой не была, поэтому отважно сказала себе: «Ну вот и у меня выросли рога. Лучше быть ондатрой без рогов, чем газелью с рогами. Тем более коровой».

* * *

Поделиться Ларке было не с кем. Ближайшая подруга Вера была доброй, но без житейской мудрости. Ее вечно все бросали. В их тандеме сопли и слезы были за Верой, а сострадание и советы – за Ларой. Так сложилось исторически, и порушить этот расклад Лара не могла. Роли расписаны, занавес поднят. Нет, тут нужны другие ходы. Она решила пойти к Наталье Иосифовне. Они были знакомы через Веру, которая, как связной в партизанском отряде, опосредовала их знакомство. Лара симпатизировала Наталье Иосифовне, но не дружила с ней. И это было то, что надо. Нет заданного формата отношений, зато есть доброжелательность и мудрость, которую Наталья Иосифовна приобрела с годами (она была старше лет на двадцать). Лара нашла телефон и напросилась в гости.

Чай ей предложили из пакетиков. Лара уже забыла, что это такое. Запуталась в ниточке, что не укрылось от глаз Натальи Иосифовны.

– А моя свекровь пакетики не признает, – начала учить жизни Лариска.

Но тут же осеклась, вспомнив цель визита. Она ждала сигнала для откровений. Ей достаточно было условного знака, вроде «Что-то вы, Ларочка, плохо выглядите». Или лобового «Что-то случилось?» Но Наталья Иосифовна была слишком деликатна для торпедирования откровенности.

– Знаете, я равнодушна к чаю. А вот конфеты люблю. В эпоху развитого социализма или, говоря проще, тотального дефицита у меня был один долгий и нежный роман. И мой возлюбленный каждый раз пытался порадовать меня новой конфетой. Я их храню до сих пор.

– Конфеты? – ужаснулась Лариска. Она представила, что сейчас ей предложат погрызть засохшие социалистические сладости.

– Как можно? Обертки. Или, как говорят дети, фантики.

Из комода извлеклась маленькая квадратная книжица, страницы которой были когда-то конфетными фантиками. Они были аккуратно подшиты и, похоже, разглажены утюгом. Наталья Иосифовна стала пролистывать эту книгу. Ее пальцы бережно гладили страницы-фантики. Морщины на руках гармонично сливались с изломами бумаги. На каких-то страницах Наталья Иосифовна улыбалась, на каких-то хмурилась. Вера понимала, что фантики возвращают хозяйку в те дни, когда происходило что-то смешное или грустное. Может быть, эту конфету ей протянули, спрятавшись в куст сирени, а другую вручили жестко, как выговор. Вере почему-то казалось, что «Мишку на Севере» подарили на вокзале, когда красавец-геолог уезжал ковырять полярную землю. Она представила себе сцену расставания в черно-белом формате советского кино. Ей было близко то время. Нет, она не хотела строить коммунизм, но тянулась к какой-то однозначности, определенности – герой, подлец, карьерист, трус, друг. «Не то что сейчас. Сплошные метросексуалы. Только при чем здесь метро?» – взгрустнулось Ларисе.