Безбилетник - Лукас Берфус

С юга над чашей озера веял бриз и запутался в её одежде. Женщина сделала шаг в сторону, подняла ладонь к лицу, как будто ей надо было удержать воображаемую шляпу. Филип видел её тонкие пальцы, её запястье, его взгляд проследовал по линии изгиба вниз, до голой лодыжки, украшенной золотой цепочкой. Она была легко одета, легче, чем прохожие, что попадались им навстречу; те хотя и были ошарашены негаданным теплом, но ещё не вылезали из шерстяных пальто. А эта женщина: ветер раздувал её шифоновую юбку, в некоторых местах он моделировал её округлости, прижимая блузку к корпусу, а юбку к ногам. Ветер как будто стремился создать её формы из воздуха. Чайки на лету кричали, и Филип чуял носом озеро, которое в эти дни пробуждалось из зимней стагнации. Запах ила и водорослей стоял над берегом. Воды пришли в движение, дно устремилось к свету, и тому, что раньше было на поверхности, приходилось погружаться в глубину. И в этот запах вплеталась другая приманка, сладкая, тяжёлая, человеческая: за нею и шёл Филип.

И пока она продолжала бороться с порывом ветра, который секунду спустя заставил трепетать и пиджак Филипа, взгляд его упал на часы у судовой радиостанции. Он смотрел на стрелки, и что-то в них было не так. Взглянув на своё запястье, он понял: его «Тиссо» остановились, причём не так давно. На самом деле было не пять часов, нет, время подходило уже к половине шестого.

Я долго спрашивал себя, нет ли в этом какого-то метафизического значения, уж не выпал ли Филип из времени и больше не принадлежал к тем, чьё существование подчиняется хронологии; фигура, заблудившаяся между прошлым и будущим, существо другого измерения, восставший из гроба мертвец. Некоторое время я пытался расшифровать эту историю именно таким образом, но так никуда и не продвинулся, поскольку Филип, естественно, был человек, а не эктоплазма из Голливуда и не привидение из немецкой новеллы. Нет, Филип всего лишь стал – первый раз в этой истории – жертвой электричества. Батарейка его часов испустила дух, ничего более, это могло произойти и в любой другой день, не было никакой связи с девушкой, хотя это очень даже имело последствия. У него оставались считанные минуты до того момента, когда он должен был развернуться, чтобы вовремя попасть к Белинде. Он уже внутренне попрощался – не с Белиндой, а с этой девушкой, которая ничего этого не замечала и лёгкой походкой шла своим путём.

Город сводит людей случайно, и он же по своему произволу снова разрывает пары, такое происходит постоянно, и как бы велика ни была печаль разрыва, но скоро возникает следующая возможность. Карты снова перетасовываются и раздают новое счастье. И он уже произносил про себя слова прощания, поскольку мост кончался, они дошли до доски, на которой город помещал свои объявления о праздниках, состязаниях по стрельбе, ежегодных и еженедельных ярмарках. В какой-то момент было неясно, в какую сторону она повернёт. Филип загадал, что она пойдёт направо, к дому городского совета, вдоль реки. Тогда бы он проследовал за ней несколько последних шагов, может быть, сумел бы заглянуть ей в лицо, а уже потом у биржи сесть на трамвай и наконец-то поехать к Белинде. И то же самое, если она пойдёт прямо, в сквер перед Национальным банком, где по субботам старьёвщики продают свою рухлядь. Но она в растерянности остановилась. Если она пойдёт налево, к набережной, ему придётся от неё отстать. За причалом, в добрых пятнадцати минутах ходьбы находились дворцы страховых обществ, но если бы её целью были они, она села бы на трамвай. Она не прогуливалась, она не слонялась без дела, она шла целеустремлённо. У неё было какое-то дело. Или она боялась надвигавшегося вечера: тени ещё приносили с собой зимний холод.

Вот она дошла до источника, до каменного мальчика, который подвёл к чаше быка на поводу. Филип следовал за ней под каштанами. В убывающем свете мартовского вечера они отбрасывали причудливые тени, в которые женщина то погружалась, то снова выныривала, чтобы тут же, при следующем шаге опять быть проглоченной ими. Она исчезала с его глаз, но он мог её слышать, её браслеты, которые звякали друг о друга со звоном алтарных бубенчиков.

Павильон, где летом танцуют танго, а дети в декабре льют свечи к Рождеству, стоял пустой, лишь трое бродяг передавали по кругу бутылку. После павильона, на площадке у ливанского кедра мальчишки гоняли мяч. Женщина подошла к ним близко, казалось, она колеблется, не зная, с какой стороны их обойти. Один бросился к ней, она уклонилась, сделала два шага в сторону, отдалившись на достаточную дистанцию, и неожиданно остановилась. Филипу мальчишки не нравились. Они давно его заметили и глазели в его сторону, пялились нагло и бесстыдно. Подростки за версту чуют малейшую слабину, а Филип их остерегался. Он отступил на пару шагов, от растерянности достал телефон и увидел, что за это время пропустил звонок от Белинды. Она звонила незадолго до шести. Заряд аккумулятора был на тридцати двух процентах. Правда, мальчишки потеряли к нему интерес и снова вернулись к своему мячу. Девушка стояла в полоске солнечного света, падающего сквозь ветки. Волосы её сияли на просвет, и этот ореол выделял её очертания на фоне тени, словно резной контур в светлой короне, пленительная композиция, подарок для того, кто понимает. Но Филип вдруг показался себе смешным, смешной была и девушка, как будто она знала, что за ней наблюдают и любуются ею, как будто она притягивала к себе взгляды, как будто она стояла в центре мира и осознавала это. Она не делала попытки продолжить свой путь, преграждая ему проход на Банхоф-штрассе, а поскольку он не хотел ступать на игровое поле, ему тоже ничего не оставалось, как стоять на месте.

Неужто она шла сюда для того, чтобы постоять в последних лучах солнца? Нет, она должна была иметь какую-то цель, но какую? Может, она собиралась в кондитерскую? Может, кого-то ждала? Парня, может быть? А что это у неё на плече? Крошечная сумочка, в которой могут поместиться разве что кошелёк да телефон, ну записная книжка. Вот она подставила солнцу ладони, сделала вдох, выдох, но тут детский крик вырвал её из этого медитативного погружения. Один из мальчишек упал и разбил коленку в кровь. Филип думал, что она поспешит на помощь сорванцу, но тот уже поднялся и снова оголтело погнался за мячом.

Тут она пошла дальше и выбралась из сквера через кусты. Филип держался на хорошей дистанции, достаточно далеко, чтобы неприметно отвернуться, если она вдруг оглянется; достаточно близко, чтобы разглядывать её, в последний раз – её движения, шею, бёдра, ноги. Она была хороша и казалась ещё красивее оттого, что ему приходилось её отпустить. Верёвочка отвязалась, мысленно Филип был уже на пути к Белинде и поглядывал, не идёт ли трамвай, в который он мог бы запрыгнуть, но то, что затем последовало, заняло Филипа на все ближайшие часы.

Как зачастую бывает: то, что, казалось бы, уже миновало, только и начинается по-настоящему; ибо женщина обнаружила своего преследователя; по крайней мере, она сделала несколько испуганных шагов, вдруг сорвалась с места и бросилась на Банхоф-штрассе, пересекла проезжую часть и, ища спасения, скрылась без оглядки в первом попавшемся магазинчике. Это был угловой дом рядом с памятником давно забытому поэту, и там находился филиал поставщика датского королевского двора Банга, меховщика королевской мантии Фридриха Четвёртого, изготовленной к церемонии в замке Фредериксборг в 1815 году, и с того дня знаменитого самыми благородными мехами стран Запада. В этот-то магазинчик и вбежала девушка, ступив в интерьер из дымчатого стекла и латуни. Совершенно очевидно, что ей там нечего было делать, в конце концов, тамошние меха стоили целое состояние, какого Филип не мог бы ей приписать. Она просто искала защиты от своего преследователя. Филип – как громом поражённый – почувствовал себя застигнутым на месте преступления и неправильно понятым. Ему наверняка было известно, как девушки в этом городе не любят назойливости парней. Разумеется, он не хотел её напугать, а очарованность – разве это преступление? Он залюбовался её грацией, и ей – вместо того, чтобы пугаться, – уместнее было бы чувствовать себя польщённой. Но она искала защиты от человека, который не был ей угрозой, и Филипу – наполовину из тревоги за неё, наполовину из обиды за себя – хотелось объяснить ей это недоразумение, войти в лавку и заговорить с ней. Оправдываться он не станет, всего лишь успокоит её и – может быть, если получится – пригласит на кофе. В случае отказа он это легко переживёт, не вопрос. Совсем уже было решившись, он увидел сквозь витрину, как девушка направляется к прилавку. За стойкой появился худой, серьёзный мужчина, на нём был блёклый костюм, а в глазах стояла такая скорбь, будто он был свидетелем гибели каждого зверя, мех которого теперь висел здесь на плечиках; будто он видел, как сдирали шкуру с чернобурых лисиц и колонков и вырезали нерождённых ягнят из овечьих утроб ради шкурки каракульчи. И этому привидению женщина – к великому удивлению Филипа – протянула квиток, с которым тот удалился, оставив её в лавке одну. Как только мужчина исчез, она повернулась и пошла бродить вдоль ряда вывешенных манто, мимо манекенов, пока не остановилась перед рыжим соболем. Филип видел, как она, немного поколебавшись, протянула руку и запустила пальцы в мех на уровне воротника. Рука её прошлась по опушке и скользнула на уровне пояса к левому карману, в который погрузились четыре пальца. И остались там. На виду остался лишь большой палец, и Филиппу почудилось, что сейчас девушка притянет манто к себе – для танца, для объятия, но тут из заднего помещения опять появился призрак и выложил на прилавок пластиковый чехол на плечиках. Застигнутая врасплох, женщина отделилась от своего соболя и подошла к прилавку. Призрак протянул ей счёт, она сунула карточку в валидатор, мужчина взял манто и проводил её к выходу.