Похороните меня за плинтусом - Павел Санаев

— Ты чего это, того, да, совсем? — спросил оннаконец.

— Совсем… — прохрипел я, отчаянно глотая воздух. Ятонул, и дышать было все труднее.

— А что делать? Может, тебя, того, вытащить? —подал наконец Борька дельное предложение, но тут же провалился сам по колено.

— Ну вот, видишь, что из-за тебя получилось? —вздохнул он. — Теперь дома заругают…

Он выбрался. Попробовал отряхнуть брюки — бесполезно.

— Видал, как испачкался! — сказал он, продолжаяотряхиваться, но заметил, что цемент уже подступает к моей шее, и задумался.

— Знаешь, я тебя, пожалуй, вытащу, — решил оннаконец и пошел за палкой.

Он тащил меня, как в кино партизаны тащат друг друга изболота. Мертвой хваткой вцепился я в протянутую Борькой доску, и через паруминут мы уже медленно брели к дому. Когда мы перевалились через забор в детскийсад (так были потрясены, что даже дыркой не воспользовались!), то наткнулисьпрямо на тех самых мальчишек. Они доедали нашу картошку и оживленно обсуждали,чья бы она могла быть. Завидев нас, они, конечно, покатились со смеху, но мнебыло все равно. Впереди меня ждала бабушка.

Вот и наш двор. Цемент, который облепил меня, весилкилограммов десять, поэтому походка у меня была, как у космонавта накакой-нибудь большой планете, например на Юпитере. На Борьке цемента былопоменьше, он был космонавтом на Сатурне.

Лифтерши, сидевшие у подъезда, пришли от нашего вида ввосторг.

— Ой! — кричали они. — Вот вывалялись-то,свиньи!

— А кто это, разобрать не могу!

— Это вон савельевский идиот, а это Нечаев из двадцатьпервой.

Почему я идиот, я знал уже тогда. У меня в мозгу сиделзолотистый стафилококк. Он ел мой мозг и гадил туда. Знали это и лифтерши. Онизнали от бабушки. Вот, например, ищет она меня с гомеопатией, спрашивает улифтерши:

— Вы моего идиота не видели?

— Ну почему идиота… На вид он довольно смышленый.

— Это только на вид! Ему стафилококк давно уже весьмозг выел.

— А что это такое, извините?

— Микроб такой страшный.

— Бедный мальчик! А это лечится?

— У нормальных людей да. А ему нельзя ни антибиотиков,ни сульфаниламидов.

— Но за последнее время он вроде вырос…

— Вырос-то вырос, но когда я его в ванной раздеваю, мнеделается дурно — одни кости.

— И еще ко всему и идиот?

— Полный! — с уверенностью восклицает бабушка, ичувство гордости за внука переполняет ее — второго такого нет ни у кого.

Так вот, когда савельевский идиот добрался наконец до дома идрожащей рукой позвонил в дверь, оказалось, что бабушка куда-то ушла. Ключей уменя, конечно, не было — идиотам их доверять нельзя, — поэтому пришлосьпойти к Борьке. Его мама помогла мне раздеться. Минут пять мы стаскивали пальтои столько же брюки. Ботинки, когда я снимал их, протяжно чавкнули. Варежки нарезинках грузно болтались из рукавов — в них тоже был цемент. В цементе былидаже подколотые бабушкой носовые платки. Я влез в ванну, отмылся. Дали мнеБорину рубашку, Борины колготки. А Боря был раза в полтора меня крупнее, аколготки были ему велики. В общем, завязал я их под мышками и пошел с Борейиграть. Сидим играем. Лопаем бананы. Звонок в дверь. Его мама пошла открывать.

— Вика, эта сволочь у вас?

Я похолодел и съежился внутри колготок.

— Вика, где он? Мне сказали, он пошел к вам.

— Нина Антоновна, не волнуйтесь. Все отмоем. Я дала емуБорины колготки, они сидят играют.

— Дайте его сюда.

— Нина, ты его ко мне не подпускай, я его убью! —послышался голос дедушки.

— Иди отсюда, гицель, иди!

Бабушка нашла меня, намотала колготки на руку и потащиладомой.

— Ну, детка, пойдем со мной. Сейчас мы с тобой пойдем вМАДИ. Ты же любишь ходить в МАДИ? Вот мы туда и пойдем. К сторожу. Хочешь ксторожу? Сейчас… Знаешь, какой там сторож? Дедушка уже был у него. А сейчас ятебя к нему отведу. Он тебя утопит, гада, в этом цементе. Ой, скотина, всепальто изгваздал, душу бы тебе так изгваздали! Все ботинки! А брюки! Я тебеговорила, чтоб ноги твоей там не было? Говорила? Опять с этим коблом пошел? Всеизгваздал… Чтоб у тебя этот цемент лился из ушей и из носа! Чтоб тебе им глазанавеки залепило! Знай, жизнь свою кончишь в тюрьме. У тебя же уголовныенаклонности. Костер разжечь, на стройку залезть… И к этому ты — тварьслабохарактерная. Учиться не хочешь, хочешь только вкусно жрать, гулять исмотреть телевизор. Так я тебе погуляю! Месяц из дому не выйдешь! Все хочешьдоказать: «Я такой, как все, я такой, как все». А ты не такой! Если выполз наулицу, должен пройтись спокойно, сесть, почитать… Ну, ты у меня вступишь впионеры! Я пойду в школу к директору и скажу, как ты надо мной издеваешься.

— Нина, ты его только ко мне не подпускай, я егоубью! — снова подал голос дедушка.

— И убей! Такой твари незачем жить, только другим жизньотравлять будет. Жаль, он совсем в этом цементе не утонул, отмучились бы все.

— Только ко мне не подпускай!

«Да, — подумал я, — в ближайшее время в МАДИ лучшене ходить».

В школу я ходил очень редко. В месяц раз семь, иногдадесять. Самое большое — я отходил подряд три недели и запомнил это время какчереду одинаковых не запоминающихся дней. Не успевал я прийти домой, пообедатьи сделать уроки, как по телевизору уже заканчивалась программа «Время» и надобыло ложиться спать.

Ложиться спать я не любил. Обычно, если не требовалось рановставать, бабушка разрешала мне смотреть с ней после программы «Время» фильм.Она почесывала натертые резинками салатовых трико места, я хрустел хлебнымипалочками, мы лежали на дедушкином диване и глядели в экран. Фильмы были, какправило, скучные, но дожидаться в постели сна было еще скучнее, и я смотрел всеподряд.

Как-то раз мы смотрели фильм про любовь.

— Что ты смотришь? Что ты можешь тут понять? —спросила бабушка.

Я решил что-нибудь загнуть и ответил:

— Все понимаю. Оборвалася ниточка любви.

Говоря эту фразу, я знал, что «выдаю», но не ожидал, чтобабушка расплачется от умиления и целую неделю будет пересказывать потом моислова знакомым: «Думала, дурачок маленький, зря пялится, а он двумя словамисуть выразил. "Оборвалася ниточка любви". Надо же так…»