Шлюпка - Шарлотта Роган

Однако мистер Харди был не из тех, кто повинуется чужим приказам, и у меня возникло такое чувство, будто мы все стали заложниками каких-то тайных помыслов, но в тот миг мои мысли сковало страхом; только сейчас, находясь во власти совершенно иных сил и оглядываясь назад, я могу предположить, что сети интриг и обмана плелись в шлюпке с самого начала.

Как ни странно, с течением времени в голове у меня прояснилось. В первые часы после кораблекрушения ужас лишил меня способности трезво мыслить: я не чувствовала ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды, принимала желаемое за действительное и докучала сидевшей рядом девушке: «Что там такое, Мэри-Энн? Впереди, чуть левее. Блестит на солнце, видишь?»; или: «Что там за темное пятно, Мэри-Энн? Похоже, корабль, да?»

К вечеру второго дня, когда громадный оранжевый шар солнца тяжело опустился в океан, люди уже достаточно отошли от первого потрясения, чтобы начать жаловаться на затекшие мышцы и промокшие ноги. Мистер Хоффман объявил:

— Если добровольцы не сыщутся, будем тянуть жребий.

Тут молчаливая Аня Робсон, о которой Мэри-Энн говорила «дамочка из третьего класса», бросила на мистера Хоффмана суровый взгляд и накрыла сынишку, Чарльза, полой своего плаща. Она не хотела, чтобы ребенок такое слышал.

— Следите за своей речью, — неизменно повторяла она, если кто-то из мужчин заговаривал о смерти или отпускал крепкое словцо. — Здесь дети.

Не понимаю, почему она так остро реагировала, — видимо, это позволяло ей забыть о море, которое бесконечностью простиралось вокруг, меняя цвет от синего к серому, когда на солнце набегала тучка, или от серого к алому, когда пылающее светило спускалось к горизонту. Молодая немка по имени Грета Виткоппен разрыдалась, и вначале я решила, что она боится наступления темноты или скорбит о потере кого-то из близких, но потом стало ясно, что ее устрашали мужские разговоры.

Миссис Грант наклонилась к ней и похлопала по плечу:

— Успокойтесь. Вы что, мужчин не знаете?

Это мгновенно привело Грету в чувство, и она во всеуслышание заявила:

— Только людей пугают. Зачем говорить такие вещи?

В другой раз она обратилась непосредственно к мистеру Харди:

— Советую задуматься, как вы выглядите в глазах общества.

— В глазах общества! — ухмыльнулся Харди. — Общество знать не знает о моем существовании.

— Со временем узнает, — решилась она. — И будет судить ваши дела.

— Оставьте это для историков! — прокричал ей Хоффман, а Харди рассмеялся навстречу поднявшемуся ветру:

— Мы покамест не канули в историю — и слава богу! На свалку истории нам еще рановато!

По-моему, Грета первой приняла сторону миссис Грант. Я услышала ее сентенцию:

— Если они не думают о людях, вспомнили бы Господа. Господь вездесущ. Господь все видит.

На это миссис Грант ответила:

— Что с них взять — мужчины. Едва ли не каждый мнит себя богом.

А потом она у меня на глазах похлопала Грету по руке и прошептала:

— Мистера Харди я беру на себя.

Из всех пассажиров шлюпки только три женщины из Италии, да еще гувернантка Мария совсем не говорили по-английски. Итальянки, одетые как одна в длинные черные мантильи, тесной кучкой сбились впереди, то храня молчание, то разражаясь быстрыми, неразборчивыми тирадами, будто у них убегало невидимое молоко. Мария направлялась в Бостон, на службу в богатую семью, проживавшую в самом дорогом районе — Бикон-Хилл. Она то и дело закатывала истерики, но это не могло меня растрогать. Даже самые добросердечные из женщин понимали, что такая потеря самообладания может передаться остальным. Немного владея испанским, я пыталась ее успокоить, но каждый раз она вцеплялась мне в одежду, вскакивала со скамьи и принималась размахивать руками; другие женщины утомились усаживать ее на место и сочли за лучшее не обращать внимания.

Признаюсь, я подумала: как легко было бы подняться на ноги и под видом помощи столкнуть Марию в воду. Она сидела прямо у борта; мне было ясно, что без нее самой и ее экзальтированных выходок всем стало бы только лучше. Спешу добавить, что ничего подобного я не сделала, а упоминаю об этом с единственной целью: показать, как быстро в такой ситуации расширяются границы представлений, как хорошо я в глубине души понимала мистера Хоффмана, предложившего облегчить лодку, и как трудно забыть подобное предложение, единожды высказанное вслух. Вместо этого я поменялась местами с Марией, чтобы она, если не удержится на ногах, рухнула на голову мне или Мэри-Энн — только бы не в соленую морскую пучину.

Теперь я оказалась у самого борта, и гребцы, пытаясь противостоять течению, обдавали меня брызгами. Как следует подумав, я вытянула руку и коснулась воды. Она обожгла меня холодом и будто бы потянула за пальцы, соблазняя погрузиться глубже; впрочем, вода здесь была ни при чем — виной всему были рывки нашей шлюпки, а еще, не исключаю, мое не в меру разыгравшееся воображение.

За минувшие двое суток нашего дрейфа первоначальный шок отступил. Зрачки у Марии сузились до нормального размера; она даже скорчила смешную рожицу малышу Чарльзу, когда тот высунул нос из-под материнского плаща. Мы отплыли на значительное расстояние от места кораблекрушения, и останки лайнера нам больше не попадались, но, возможно, мы болтались на одном месте, а обломки просто отнесло течением. В общем, «Императрица Александра» исчезла без следа. Если бы не наше бедственное положение, кто-то мог бы подумать, что ее и вовсе не было. Мысли о пароходе перекликались с моими размышлениями о Боге: оба были первопричиной всего, но либо оставались невидимы глазу, либо устранились, разбившись о свою же преграду.

Священник сказал, что это испытание укрепило — или обещало вот-вот укрепить — его веру; миссис Грант, по ее словам, напротив, укрепилась в своем безверии; а хрупкая Мэри-Энн примирительно шепнула: «Тише, тише, это уже не важно» — и торжественно затянула псалом за тех, кто в море. Мы подхватили, ощутив душевное волнение перед лицом своей трагедии и своей избранности. Меня растрогало, что даже миссис Грант пела вместе со всеми, — так велико было чувство единения и радости оттого, что мы остались в живых.

Если Мэри-Энн с детской наивностью принимала буквальный смысл библейских истин, то я, воспитанная в англиканском духе, смотрела на мир с практической точки зрения. Все то, что подвигает людей к нравственности, я считала добродетельным, но никогда не углублялась в дебри, чтобы решить, в какие именно догматы я верю, а в какие — нет. Я с почтением относилась к Библии — к тому внушительному фолианту, что недвижно покоился в маминой комнате, где мы с сестрой усаживались перед сном, чтобы послушать сказку на ночь. Был у меня и собственный томик Библии, маленький и неказистый, откуда надлежало заучивать отрывки для воскресной школы; после конфирмации, в одиннадцатилетнем возрасте, я убрала его в ящик комода и больше не доставала.