Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Севилья слыла городом ведьм и колдунов. Не дай вам бог повздорить с женщиной, потому что любая из них – аристократка или крестьянка, замужняя или одинокая, старая или молодая, красивая или уродливая, христианка или мусульманка, рабыня или свободная – могла оказаться в сговоре с дьяволом. Ведьмы потехи ради заставляли розы цвести в декабре, устраивали и разрушали браки, привораживали мужчин и исчезали накануне свадьбы, а бывало, и проклинали беременную соперницу, чтобы та разродилась щенками.

Те несчастные, что осмелились перейти дорогу колдунье, заканчивали свои дни в облике ослов. Женщина, у которой исчез муж или возлюбленный, наверняка знала, что он теперь ходит в поводу у какой-нибудь ведьмы и таскает тяжелую поклажу. Нередко можно было видеть, как супруга пропавшего севильца бродит вокруг города и окликает каждого встреченного осла именем мужа. Когда тот разражался в ответ истошным криком, женщина падала на колени, крестилась и благодарила небеса за счастливое воссоединение. Если же она хотела заполучить супруга обратно, ей приходилось выкупить его у хозяина. После этого дама возвращалась домой, счастливая тем, что обрела мужа хотя бы в таком виде, и коротала свой век уже в компании животного. В Севилье даже бытовала присказка, что самые удачные браки заключаются с ослами.

Священная католическая канцелярия регулярно устраивала публичные порки женщин, хваставших выносливостью своих четвероногих любовников. Бесстыдные крики и стоны похоти доносились до отдаленных деревушек в горах, где дикие ослы отвечали им завистливым ревом. Цыгане наловчились водить скотину, которая откликалась на зов каждой женщины. Если же осел, возбудившись, влезал на молодую даму, кусал сварливую старуху или пытался удрать из объятий уродины, у тех не оставалось и тени сомнения: они нашли своего благоверного. Когда какой-нибудь севилец начинал чрезмерно гордиться собой, его осаживали поговоркой: «Сегодня ты мужчина, а завтра осел».

В Страстную неделю горожане каялись во всех грехах, которые успели совершить за год. Это было единственное время, когда они постились и ползли на коленях к кафедральному собору. Впрочем, тот ничуть не подавлял своих прихожан. Севильский собор был полон красок, блеска золота и драгоценных камней. Лампады и свечи наполняли воздух тихим сиянием, а через витражные окна струился радужный свет. Это место воплощало все великолепие мира и, в отличие от многих мрачных храмов, даже не напоминало о неизбежной расплате за грехи. В детстве мне казалось, что Господь должен быть особенно милосерден к людям в таком доме, где всем очевидно, что надежда, радость и красота – часть Его завета. Выходя за ворота, я каждый раз чувствовал такое искреннее удовлетворение, словно только что съел рыбную марискаду и запил ее хорошим вином.

В юные годы я нередко сопровождал мать к обедне, по секрету от остальных домашних. В соборе мы могли перевести дух после грязной лачуги, где мебель была с блошиного рынка и грозила вот-вот развалиться, а потолки в комнатах беспощадно протекали. Казалось, единственный взгляд на пышный алтарь заставлял матушку позабыть о горестях, которые причинял ей отец. Она обожала музыку. Отец иногда играл дома на гитаре – но мелодии, выходящие из-под его пальцев, матушке вовсе не нравились. А в соборе звучала настоящая музыка. Стоило музыканту прикоснуться к клавикордам или спинету, как лицо матери озарялось внутренним светом, а глаза начинали блестеть. Пение делало ее счастливой. Матушка никогда ему не обучалась, но обладала сильным голосом и легко брала высокие ноты. Дома она напевала романсы, хлопоча на кухне, но лишь когда отец отлучался в Кордову навестить родню. В соборе ее голос освобождался и взлетал под самый купол, преисполненный такой страсти и исступленного восторга, какие я слыхивал разве что у андалусских певцов.

Выйдя из церкви, матушка брала меня за руку, и мы неспешно возвращались домой по набережной Гвадалквивира, то и дело останавливаясь поглазеть на иноземные суда и великолепные армады галеонов.

Однажды вечером матушка сжала мое запястье и почти взмолилась:

– Не оставайся в Испании, Мигель. Уезжай как можно дальше, туда, где сможешь разбогатеть. В Новом Свете тебя ждет прекрасное будущее.

Хотя она не упомянула отца, я отчетливо услышал в ее голосе просьбу прожить жизнь иначе, чем он. Подобно отцу я был мечтателем, и матушка справедливо боялась, что я окончу дни таким же нищим неудачником. Она уже видела перед собой очередного никчемного Сервантеса, который якшается с преступниками, клянчит последние реалы у друзей и родственников и не знает, как прокормить семью. А я, едва дав волю воображению, несся по широким водам Гвадалквивира в море, а дальше – в Новый Свет на западе, Италию на востоке, раскаленную Африку на юге или в таинственные края за Константинополем, в сверкающую Аравию и к легендарному двору китайского императора.

Действительность быстро развеяла эти юношеские фантазии. На другой день маэсе Педро вернулся из Севильи с известием, что пристав по-прежнему ищет меня и даже назначил вознаграждение за мою поимку. С мечтами о Новом Свете пришлось распрощаться.

– Послушай, Мигель, – сказал маэсе Педро. – Сейчас тебе может помочь только мой друг Рикардо по прозвищу Эль Кучильо – «Нож». Он возглавляет цыганский табор, который завтра отправляется в Карпаты. Они каждый год возвращаются домой через Италию. Приготовься. Я отведу тебя к Рикардо, как только стемнеет. Не спорь с ценой, которую он назовет, и доберешься до Италии в безопасности.

Табор стоял на берегу реки, в лесах к западу от Севильи. Педро указал мне на мужчину, который сидел у огромного костра. В отблесках пламени шляпа на его голове казалась вороной с распростертыми крыльями. Вокруг толпились дети, жадно слушавшие его рассказ. Мы спешились и подошли к огню.

Как только Эль Кучильо узнал гостя, он хлопнул в ладоши, и дети с пронзительным визгом скрылись в темноте. Мужчины обнялись, точно старые друзья. Педро заговорил первым:

– Рикардо, я никогда не просил тебя об одолжении, – и он положил руку мне на плечо, – но я знаю Мигеля с детства.

Он принялся объяснять всю тяжесть моего положения. Нож слушал молча, подергивая острую бородку костлявыми обветренными пальцами. Я заметил под ногтями полоски грязи. Лицо Рикардо было изборождено столь глубокими морщинами, словно кто-то прорезал их острым лезвием. Я задумался, уж не отсюда ли пошло его прозвище. Наконец цыган стянул шляпу, встряхнул серебряными космами и ответил:

– Я хочу получить деньги вперед. И предупреждаю, дон Мигель: если вы выкинете какой-нибудь трюк, я не буду рисковать своими яйцами ради вашей задницы. Это понятно?

Так я расстался с Испанией – в цыганских лохмотьях, с черным платком на голове и золотыми кольцами в ушах. Теперь моей целью был город цезарей. И хотя я чувствовал облегчение, что покидаю пределы родины, не оставив ей мою правую руку, меня все же тревожило путешествие в компании людей, которые ночуют в пещерах и слывут в христианском мире колдунами и людоедами. Если у стен города разбивали лагерь цыгане, родители запрещали детям выходить на улицу и брали их ночевать к себе в постель. Все знали, что цыгане похищают детей, а затем продают их маврам в берберских землях. Еще ходили слухи, что они откармливают похищенных малышей, а затем зажаривают на своих языческих праздниках – режут на части и добавляют самые лакомые части в похлебку вместе с вяленой кониной, турецким горохом, грибами и портулаком.