Поцелуй смерти - Анна Толкачева

бечевкой, которая режет запястья, перетягивает кровеносные сосуды. Тайрья почти не замечает этого, также как не замечала бы жужжания надоедливой мухи. Даже бояться уже не в силах. Опираясь о шершавый столб, к которому привязана, ловит звуки без какой-либо надежды. Она давно бы осела на холодный пол и забылась бы в тяжелом сне, но столб и веревки не позволяют даже этого.

Хор поет не смолкая:

Amore et Morte

In the thick evergreens

Theirs was a chorus for raucous souls

Shifting shape and lifting napes

To commemorate erotic stains

Amore et Morte…2

Одни и те же слова, которые она выучила наизусть, да только не знает их смысла. Когда голоса переходят в восторженный шепот, до слуха долетает тихий шелест дождя.

Металлическое острие легко, но уверенно касается бедра. Холодок пробегает от пят до макушки.

– Что еще вам от меня надо?! Отпустите, скоты! Хватит ваших дерьмовых фокусов! С меня хватит!

Но кричать бесполезно.

Острие неумолимо давит на кожу, и та послушно поддается напору. Нос втягивает пьянящий терпкий запах собственной крови. А наточенный металл продолжает жадно впиваться в обмякшее тело. Тайрья смутно, точно сквозь плотную завесу, которая разом заволокла все дымом, апатично фиксирует происходящее. Нечто острое делает поворот глубоко внутри и исчезает. Но ненадолго. Вскоре оно втыкается совсем рядом с прежней раной. Хор поет с большим жаром, особенно пылко выводя последнюю фразу в каждом куплете. Звук грубых голосов переходит в лавинообразный грохот. Лезвие чертит на ее бедре нечто крестообразное. Затем рядом выводит что-то еще, и еще, и еще… Они расписывают ее тело какими-то символами. Так вот откуда эта саднящая боль, это жгучее соленое тепло во всем теле. Внезапно Тайрью охватывает такое тошнотворное отчаяние, будто душу рвет, выворачивает наизнанку. Бессилие – самое омерзительное чувство. Но это еще не все. Она наивно предположила, что на этом ее несчастья закончатся. Ошиблась. Это только начало. Теперь ее изрезанную плоть терзает нечто более мягкое, чем кинжал, и нечто более горячее, чем кровь. Там, где оно касается, тело покрывает корка зуда. Оно бередит ее раны, оно жжет сильнее раскаленных добела клещей. Оно жадно всасывается в письмена, покрывающие ее. В каждый символ. Оно возбужденно трепещет, водя своим шершавым кончиком вокруг каждой раны. У этого нечто есть хозяин. Он наклоняется к ней так близко, что от его смрадного дыхания к горлу подступает тошнота. Горячий влажный воздух бьет в ухо:

She screams benighted

My limbs ignite

A carneal carnivorе

On all fours to go…3

Эта мерзкая тварь с острыми клыками, больно царапающими кожу, с наждачной бумагой вместо языка, нагло забавляется беспомощностью своей жертвы. Под самым потолком проносится белая чайка вопля, и лишь по напрягшейся гортани Тайрья понимает, что этот крик принадлежит ей. А ОНО, это существо, это ненасытное чудовище, слизывающее кровь, ее кровь, оно испытывает острое наслаждение от ее отчаянья. Оно ловит каждую слезу, соскальзывающую с ее щеки. И она кожей чувствует, как оно улыбается.

Часть 4

В сонное сознание Тайрьи просачивается звук льющейся воды. Сначала он похож на тоненький ручеек, но постепенно, по мере ее пробуждения, он набирает силу, и теперь ее слух уверяет, что где-то очень близко бушует не иначе как водопад. Вода бурлит, вскипая, бьется, мечется запертым в клетке зверем, пытаясь разорвать узкие стенки водостоков. В камень стен вгрызается сильный ливень. Он искоса бьет по стене, будто хочет стереть с лица земли мешающее его вольному размаху строение.

Вокруг бушует баховская токката, орган гудит, стонет, дрожит, взмывает ввысь в трепещущем волнении и устремляется вниз, придавленный настойчивой страстью басов. Бах везде, дыхание оргàна вторит ее дыханию, или ее дыхание вторит властной царственной мелодии, биение сердца замирает при каждом новом витке музыкальной нити, оно стремится влиться в звучащую мелодию, неотрывно следовать за ней по спирали сюжета, задуманного творцом. И все, кто сидит рядом в необъятном концертном зале, уподобившимся океану, они также потонули в волнении и необъяснимой тоске, которую открыл в их сердцах музыкант, в ярости вдохновения ставший с поющим инструментом единым организмом. В ливне искрящегося света и бархатистых бликов бордовых кресел сердца людей рождаются заново, и все, кто окружает Тайрью, и она сама, открывают вновь себя. По залу волнами перекатывается шорох аплодисментов и Тайрия также поднимает ладони, но натыкается на покрывало, и тут зал куда-то исчезает, растворяется вместе с остатками сна.

Сон прошел, и его сменило любопытство. А за ним пришла растерянность, потому что проснулась Тайрья в чужой, незнакомой комнате. Или знакомой? Какое-то непонятное чувство закралось в сердце. Должно быть, именно его имеют в виду французы, произнося слово «дежавю». Чужая, но отчего-то знакомая, широкая кровать возвышается высоко над каменным полом. Ее деревянная спинка выпукло морщится вычурной резьбой. Каменные стены прикрылись, стыдясь паутины и пыли, старыми, отцветшими гобеленами.

В полукруглое без стекол окно врывается ветер. Он несет с собой холод и далекие удары колокола, отмеряющего время. Тайрья подходит к окну и выглядывает наружу. За плотной стеной дождя ничего не разобрать. Смутное волнение охватывает ее, она мечется по комнате, сама не зная зачем, для чего, что она ищет, может быть, выход, а может быть, наоборот, вход. В то измерение, в тот временной пласт, в котором она непременно должна оказаться здесь и сейчас, но который почему-то закрыт, он спрятался от нее и не хочет показываться на глаза. Тайрия знает: сейчас что-то произойдет. Хорошо, если это что-то окажется целью ее поисков, ее спасением, а если нет? Если произойдет нечто страшное и непоправимое? Что тогда? И нет сил ждать, когда, наконец, взвинченное до предела напряжение обретет формы того, что вот-вот станет осязаемой реальностью.

Среди старинной мебели глаза натыкаются на отблеск зеркала, накрытого бархатной занавеской. Вот оно. Сейчас ткань упадет на пол, и в зеркале, представшем во всю длину своей глади, окажется не она сама, а незнакомая и уже знакомая Тайрьи француженка, чей диалог с незнакомым и уже знакомым мужчиной она услышит в коридоре. А потом с ней случится нечто ужасное… Стоп, это случится с ней в смысле с ней или с той рыжеволосой женщиной с огромными карими глазами?

Тайрья стоит посреди комнаты перед занавешенным зеркалом, теребит бахрому, сплетенную в кисти, и никак не решается сдернуть накидку. Она бы и вовсе оставила это зеркало в покое, что-то подсказывает ей, что за ним кроется какая-то опасность, и все же именно эта опасность заставляет вздрагивать в