1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Книга 2. Июль-Сентябрь - Харуки Мураками

— В то же время моя главная задача — обеспечивать спокойствие и безопасность нашей мадам. И в этом я как-никак профессионал.

— Не то слово.

— Исходя из этого, я, пожалуй, проверю, что можно для тебя сделать. Гарантий никаких не даю. Хотя не исключаю, что найду человека, который тебе поможет. Только учти, что просьба твоя очень не проста. Это тебе не электроодеяло с доставкой на дом по телефону заказывать. Возможно, ответ будет через неделю, если не позже.

— Я согласна, — сказала Аомамэ.

Тамару, прищурившись, поднял взгляд на звеневшие цикадами деревья.

— Дай бог, чтобы все было хорошо. А уж ради благого дела и я помогу, чем смогу.

— Спасибо вам. Насколько я понимаю, это будет мое последнее задание. Не исключаю, что, мы с вами больше не увидимся.

Тамару воздел к небу руки — точно бедуин, вызывающий дождь в самом сердце пустыни. Но ничего не сказал. Руки у него были огромные и в мелких шрамах. Куда больше эти ручищи походили на захваты фрезерного станка, чем на части человеческого тела.

— Не люблю прощаться, — сказал Тамару. — Мне даже с собственными родителями проститься не удалось.

— Они умерли?

— Может, умерли, а может, живы еще, не знаю. Родился я на Сахалине в самом конце войны. Южная часть острова тогда была японской территорией и называлась Карафуто. Но в сорок пятом советская армия выбила японцев с Сахалина, и мои родители оказались в плену. Отец тогда, кажется, работал в порту. Большинство своих гражданских японцы успели вывезти на родину, но мои родители — корейцы, которых японцы пригнали на Сахалин как бесплатную рабочую силу, да там и оставили. После войны уроженцы Корейского полуострова перестали быть гражданами Великой Японской империи, и вывозить их куда-либо японское правительство отказалось. Чистое свинство, ничего человеческого. Если б они захотели вернуться, их бы выслали в КНДР, но не на юг. Поскольку Южную Корею как государство Советы в те годы не признавали. А мои родители родились в рыбацкой деревушке под Пусаном и ехать на Север ни малейшего желания не испытывали. Все-таки там у них не было ни родни, ни друзей. Грудным ребенком меня отдали знакомой японской семье и переправили на Хоккайдо. На Сахалине тогда свирепствовал страшный голод, да и с пленными обращались сурово. А я у родителей был не один, и с моим рожденьем всех прокормить стало уже не под силу. Может, они надеялись через несколько лет перебраться на Хоккайдо и отыскать меня. А может, для них это просто был предлог, чтобы избавиться от лишнего рта. Не знаю. Но встретиться снова нам так и не удалось. Скорее всего, они до сих пор так и живут на Сахалине. Если, конечно, не померли.

— А вы о них что-нибудь помните?

— Ничего не помню. Когда мы расстались, мне был год с небольшим. Сперва я воспитывался в семье, с которой уехал, а потом меня отдали в сиротский приют неподалеку от Хакодатэ. Видимо, у этой семьи тоже не входило в планы кормить меня всю жизнь. Приют находился в горах, содержали его христиане-католики, и было там ох как несладко. Сразу после войны таких приютов по всей стране были тысячи, и буквально в каждом не хватало еды и топлива. Чего только не приходилось вытворять, чтобы просто выжить… — Тамару скользнул глазами по своей правой ладони. — Там-то я и получил формальную бумагу о японском усыновлении. А также японское имя: Кэнъити Тамару. Хотя на самом деле моя фамилия — Пак. Людей с такой фамилией — примерно как звезд на небе…

Кресло к креслу, они сидели и слушали скрежет цикад.

— Завести бы вам новую собаку, — сказала Аомамэ.

— Вот и мадам советует, — кивнул Тамару. — Дескать, приюту нужен новый сторожевой пес. Только я все к этой мысли не привыкну.

— Понимаю. Но лучше заведите. Я, конечно, не вправе что-либо советовать… И все же.

— Ладно, — сказал Тамару. — Хорошо дрессированная собака и правда нужна. Подыщем как можно скорее.

Аомамэ скользнула глазами по часам на руке и встала. До вечера еще оставалось немного времени, но солнце уже запрашивало у неба разрешения на закат. В небесной лазури прослеживались неголубые оттенки. А хмель от хереса пока оставался в крови. Спит ли еще хозяйка?

— Как писал Чехов, — промолвил Тамару, подымаясь с кресла, — если в начале пьесы на стене висит ружье, к концу оно выстреливает.

— В каком смысле?

Тамару встал прямо перед Аомамэ. И оказался выше на каких-то несколько сантиметров.

— Не захламляй свою историю лишними инструментами, — сказал он. — Притащишь в свою историю пистолет — он обязательно выстрелит. Не увлекайся красивостями, они сработают против тебя. Вот что хотел сказать Чехов. Он любил истории, где нет ничего лишнего.

Аомамэ поправила юбку, перекинула ремень сумки через плечо.

— Значит, вот что вас беспокоит? — уточнила она. — Если есть оружие, оно обязательно выстрелит?

— Если по Чехову — да.

— И поэтому, насколько возможно, вы не хотели бы давать мне пистолет?

— Это опасно. И незаконно. Да и Чехов — один из немногих писателей, которым я доверяю.

— Но вы говорите о литературе. А я — о реальности. Прищурившись, Тамару долго изучал лицо Аомамэ.

И только потом изрек:

— А кто поймет, в чем отличие?

Тэнго поставил на вертушку диск с «Симфониеттой» Яначека (Сэйдзи Одзава дирижировал Чикагским оркестром) и нажал на «автопуск». Пластинка завертелась, рычажок тонарма подплыл к краю диска, игла нащупала бороздку. Вздохнули фанфары — и по комнате раскатился величественный гром литавр. Вступление к первой части Тэнго любил в «Симфониетте» больше всего.

Под торжественные раскаты струнных-ударных-духовых Тэнго сел за процессор и начал быстро печатать слово за словом. Слушать «Симфониетту» на рассвете давно уже стало у него ритуалом. С тех пор как он разучил эту музыку со школьным оркестром, «Симфониетта» играла в его жизни особую роль. Это маленькое произведение одновременно и вдохновляло, и оберегало его. По крайней мере, так казалось ему самому.

Однажды он поставил «Симфониетту» своей замужней подруге.

— А что, неплохо, — одобрила она.

Впрочем, подруга куда больше классики уважала до— авангардный джаз. И чем старее, тем лучше. Странный каприз для женщин ее поколения. Самой же любимой ее пластинкой был сборник блюзов Уильяма Хэнди в исполнении Луи Армстронга. С Барни Бигардом на кларнете и Трамми Янгом на тромбоне. Этот альбом она даже привезла Тэнго в подарок. Хотя, похоже, не столько затем, чтобы он услышал и оценил, сколько ради того, чтобы лишний раз насладиться самой.

Эту музыку они часто слушали в постели сразу после секса. И сколько ни ставили, подруге не надоедало.

— Конечно, и вокал, и труба Армстронга безупречны, — говорила она. — Но я считаю, тебе стоит особо внимательно вслушаться в кларнет Барни Бигарда.