Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле

Качаясь под тяжестью своего багажа, его семейство бросилось в рокочущий поток других семейств, отъезжающих в отпуск.

Если Франция время от времени принимает участие в турнире пяти государств по регби, то она обязана этим не случайности, а оплачиваемым отпускам. Это не шутка, а историческая интерпретация фактов. До 1938 года мы были довольно слабыми в регби. Если Франция и достигла прогресса в этой области, то в основном благодаря массовому отъезду в отпуск. Никакие негры и другие спортсмены не выдержали бы даже одного тайма в дикой толпе на парижском вокзале в конце июля — начале августа. Когда французские дети, женщины, кошки, собаки и канарейки стараются забраться в свой поезд в рукопашной схватке, которая весьма напоминает самые тяжелые часы сражения под Верденом.

Позже этот гвалт переместится на пляжи и в тихие спокойные местечки, где колбаса уже не будет больше чувствовать себя спокойно в своей кожуре, где птицы больше не смогут сомкнуть глаз, а «Радио Люксембурга» будет греметь, как Юпитер!

Растоптав четырнадцать пуделей, двадцать четыре ребенка, которые, разлученные со своими родителями, делали здесь свои первые шаги, тридцать шесть глупых стариков обоего пола и одного безрассудного железнодорожника, семейство Плантэнов добралось до своего купе — в сваливающихся штанах, в расстегнутой одежде, с чемоданами, покрытыми кусочками мозгов, кровью и седыми волосами. Анри пришлось еще приложить некоторые усилия, чтобы вышвырнуть с их мест устроившихся там монашенок, и вот наступил момент прощания.

— Хорошо вам отдохнуть, — заорал Анри так, чтобы его услышали.

— Осторожнее с газом, — проревела Симона.

— С чем?

— С газом! Сахар в буфете!

Толпа отбросила Анри с платформы как пустой патрон. Он не успел вовремя вернуться к поезду — тот, грохоча костями, тронулся. Анри наудачу помахал носовым платком и подумал, что нужно его сменить.

Наконец один, оглушенный, разбитый, он добрался до дома. Вместо того чтобы пойти к себе, Анри поднялся этажом выше и позвонил в дверь своего друга Гогая.

— Я мертвец, я вышел из ада, — вздохнул он.

— Выпьем пастиса, — ответил нищий.

Гогай аккуратно разложил на полу свою рабочую одежду и время от времени ходил по ней, чтобы помешать ей принять нормальный вид. На нем был приличный костюм и прекрасно подходящий к нему строгий галстук. К сожалению, он не мог бриться каждый день — бедняк ведь не может позволить себе такую роскошь, поэтому подравнивал свою бороду машинкой для стрижки волос.

— Перекусим перед белотом, — предложил он.

— Я не голоден.

— Ну, чуть-чуть, заморим червячка. Кусочек паштета, холодный цыпленок и немного бордо сорок седьмого года.

И он накрыл стол белой скатертью.

— Мне осточертел Париж, — выдохнул наконец-то Плантэн.

— Еще бы!

Потому что это уже не Париж. Это гараж, который хочет казаться Парижем.

Улисс Гогай никогда в жизни палец о палец не ударил, даже во время войны 1914 года. Три его брата, участвовавших в «чуде на Марне», были так поражены этим чудом, что «так оттуда и не вернулись, — объяснял Гогай. Мир их душам, но это не так страшно. Они были довольно глупыми, если меня не подводит память».

Короче, эта тройная смерть по крайней мере спасла одну жизнь, жизнь Улисса. Поскольку их семья так пострадала, он был освобожден от призыва на фронт и до самого перемирия охранял пленных. После окончания войны Гогай женился на Клотильде и жил на ее деньги. Тогда они поселились на Монмартре. Подталкиваемый голодом, толстяк Гогай с болью в сердце нанялся чернорабочим на строительное предприятие. Да, чернорабочим, и это он, Гогай! Это было удачей его жизни. Порой он забывал пойти на работу. Однажды, когда он таким образом «прогуливал очередную стройку», шатаясь по бульварам, ему на глаза попался заголовок статьи в «Пари-Суар». Почти полностью достроенное здание рухнуло, под его развалинами были погребены двадцать рабочих с того предприятия, на котором числился Гогай. Он с интересом узнал, что три или четыре изуродованных трупа не удалось опознать. Тогда Гогай спокойненько поселился в гостинице, где и выяснил (опять же из газет), что его сочли погибшим, и его вдова рыдала на руинах дома. Только с помощью пенсий можно было успокоить этих шумных вдов, разрывающих душу сирот и общественное мнение. Когда Клотильде назначили ежемесячную кругленькую сумму, Гогай потихоньку дал ей знать о себе, и его жена, невероятно счастливая вновь видеть его живым, прекрасно поняла, чего он от нее ожидает: возможности жить в свое удовольствие. Она переехала подальше от Монмартра и их знакомых и воссоединилась со своим супругом. Так они и зажили — счастливо, ничего не делая. Эта безобидная военная хитрость, которая нанесла Франции меньший ущерб, чем падение франка, продолжалась двадцать семь лет, до 1950 года, когда Клотильда имела глупость умереть. Самым ужасным результатом этого было то, что она таким образом потеряла свои права на пенсию по погибшему супругу, и это поставило ее шестидесятилетнего мужа в чрезвычайно тяжелое положение. Нужно было жить. По закону считавшийся умершим, он не мог ждать никакой помощи ниоткуда. Его вдохновило бесконечное попрошайничество нищего (но гордого) государства — в пользу больных полиомиелитом, слепых, неимущих или лабораторий. Он поступит так же, как это бесстыжее государство: он протянет руку. И он ее протянул. Успешно. И жил лучше, обеспеченнее, чем какой-нибудь служащий Национальной компании железных дорог или какой-нибудь несчастный бедолага, работающий в научно-исследовательском институте.

— Нужно ПОКАЗЫВАТЬ бедных, — утверждал он, — выставлять их напоказ. Я — нечистая совесть общества. Благодаря мне в один прекрасный день нищих больше не станет. Чтобы избавиться от них, им назначат пенсии, как та, что получала моя бедная жена. Пенсии — всем, вот наше будущее. Я — будущее.

Плантэн любил Гогая, считал его жизнь примером.

— Ты совсем не ешь, Рике.

— Да нет же. Это ты ничего не ешь.

— Ах, я — это другое дело. Этого требует профессия.

Если я наберу десять килограммов, мои доходы снизятся на восемьдесят процентов. Упитанный нищий не получит ни одной монетки. В этой профессии нужно следить за собой. Ты думаешь, мне нравится жить в грязи, мне, который по природе своей — маниакально чистоплотен? У меня был один коллега, он отъелся, как свинья, и начал бриться каждый день под предлогом того, что у него раздражение. В итоге он вынужден был покинуть метро Шателе. И сейчас он работает по контракту, бедолага. Избегаемый всеми, незащищенный от непогоды.

При мысли об этом он вздрогнул и опрокинул стаканчик бордо, чтобы успокоиться. Затем взял свою шляпу.

— Пошли?

Плантэн поднялся.

— Тебе, наверное, непривычно остаться совсем одному, — сказал ему Гогай на лестнице.

— Ты прав! Такое со мной впервые. Свобода — это очень мило, но что мне с ней делать? К этому надо иметь привычку.