Капитан Трафальгар - Андре Лори

Как раз подле меня оказалось пустое место. Он занял его, предварительно удостоив всех присутствующих за столом самым любезным и изысканным поклоном, затем поставив между ног свой кожаный мешок, привязал к спинке своего стула ленточку, на которой он водил неизменно сопровождавшую его черную кошку, и потом обратил свой взгляд на присутствующих.

– Легкое нездоровье, к счастью, только мимолетное, лишило меня удовольствия и чести познакомиться с вами раньше, господа! – сказал он чистым, довольно приятным голосом, сопровождая свои слова приветливой улыбкой. – Позвольте же исправить эту невольную ошибку и представиться вам. Шевалье Зопир де ла Коломб, креол по происхождению, намеревающийся впервые посетить страну своих предков.

Все сидевшие за столом подняли взгляды от своих тарелок. Что касается меня, то я невольно стал искать глазами личность, которую нам так торжественно представил наш новый товарищ. С минуту я спрашивал себя, не о кошке ли его идет речь, но затем все-таки сообразил, что господин этот говорил о самом себе.

– Теперь, – продолжал он, – после того, как я имел честь представиться вам и заявить, кто я такой, – обратился он с самой изысканной любезностью и сладкой улыбочкой к своему соседу справа, – теперь позвольте и мне, в свою очередь, узнать, милостивый государь, с кем я имею честь говорить?..

Сосед шевалье, толстяк с красным заплывшим лицом сердитого вида, злобно набросившийся на свой обед, точно ему никогда не давали есть, при этом обращении к нему так и остановился с ложкой в воздухе с недоумевающим, почти негодующим выражением глаз, взглянул на злополучного шевалье, пробормотав что-то вроде того, что его дела никого не касаются и что никто не вправе беспокоить порядочного человека, когда тот обедает, и затем с новым усердием принялся уничтожать свои яства.

Однако, нимало не смущаясь и не огорчаясь такой необходительностью своего соседа справа, шевалье обернулся в мою сторону и с удвоенной любезностью обратился ко мне с теми же самыми словами. Благодаря моей природной застенчивости, мне кажется, я со своей стороны охотно бы последовал примеру и поведению краснолицего толстяка, но мой возраст не давал мне на это права. И я, скрепя сердце, покорился своей участи и, покраснев до ушей, назвал себя по имени и фамилии.

– Нарцисс Жордас!.. – с усиленным пафосом повторил шевалье, как будто это имя казалось ему самой сладкой музыкой, самой дивной гармонией, точно он никогда не слыхал более благозвучного имени. – А-а! – воскликнул он, – какое поэтичное имя! А этот почтенный старец, что сидит подле вас, это, конечно, ваш отец?.. Не так ли?

Я покраснел еще больше и утвердительно кивнул головой. Конечно, слово «почтенный» вполне подходило к моему отцу, но эпитет «старец» в применении к нему, да еще в устах живой мумии с лицом цвета пыльного пергамента, звучал как-то смешно и неуместно, так что я положительно не знал, смеяться ли мне или сердиться на моего соседа.

– Очень, очень приятно, милостивый государь! – воскликнул шевалье Зопир де ла Коломб, раскланиваясь перед моим отцом, причем даже слегка привстал со стула. Но в ответ на эту чрезвычайную любезность лицо отца моего заметно омрачилось, и он сухо ответил на поклон, не проронив при этом ни слова.

– Вы, вероятно, отправляетесь в Нью-Йорк? – продолжал обращаться к нему неугомонный шевалье.

– Очевидно, да! – сухо и лаконично отозвался отец.

Надо вам сказать, что отец мой принадлежал именно к числу тех людей, которые терпеть не могут, чтобы их о чем-либо спрашивали, и положительно не выносят навязчивых людей.

– Скажите, какое счастливое совпадение! – воскликнул шевалье с видимым восхищением, точно это обстоятельство являлось для него особенной радостью. – Ведь и я тоже еду в Нью-Йорк!.. О, благородный, славный город!.. Бульвар Свободы!.. Как чудно звучит это слово!.. При одной мысли о той великой, благородной и великодушной борьбе, какую ты перенес, сердце наполняется гордостью!.. А позвольте вас спросить, милостивый государь, что именно влечет вас в Новый Свет?

– Дела! – отрезал отец таким тоном, из которого было совершенно ясно, что все эти вопросы для него крайне неприятны и что он этим желает положить им конец.

– И меня также!.. – продолжал шевалье, очевидно, не обратив ни малейшего внимания на тон отца. – Да, именно, и меня также призывают туда дела!.. Дела по наследству, крайне запутанные, должен я вам сказать, дела, о которых я вам впоследствии расскажу подробно, потому что не люблю, поверьте мне, милостивый государь, оставаться в долгу у людей… вы вскоре сами будете иметь случай убедиться, что я умею платить людям доверием за оказанное мне ими доверие. Я расскажу вам всю мою историю. Я готов развернуть перед вами все тайны моего сердца – обнажить все сокровенные уголки моей души!..

– Разверните-ка лучше вашу салфетку! – довольно резко посоветовал ему мой отец. – Вы успеете еще рассказать все это после того, как пообедаете.

– О, я с благодарностью принимаю ваш добрый совет, милостивый государь, ваше заботливое напоминание о потребностях реальной жизни. Да, увы! Приходится всем нам, время от времени, думать и о «жалкой плоти!» Как часто я совершенно забывал о ней, уносясь духом в область чистого чувства, за пределы жалкой земной жизни, и не знаю, что сталось бы со мной, если бы чья-нибудь дружеская рука не возвращала меня к суетным житейским потребностям, которые тем не менее так необходимы для земного существования!..

Наконец-то шевалье принялся за свой суп, который был уже теперь совершенно холодный. Но что ему было за дело до того? По-видимому, он даже вовсе не сознавал, что ест, и едва только у него убрали из-под носа тарелку, как он тотчас же возобновил свою попытку завязать разговор со своим неприветливым соседом. Но, вторично безжалостно побитый, он снова обратился ко мне, в надежде на более благоприятный результат.

– Я готов держать пари на что угодно, – сказал он, – что вы, мой юный друг, уже не раз мысленно вопрошали себя, что может заключать в себе этот кожаный чемоданчик?

Так он называл свою кожаную сумку, или мешок, который он таскал за собой даже к столу. Я признался, что, действительно, задавал себе этот вопрос.

– Вы, может быть, думали, что я ношу в нем все мое состояние? – продолжал он. – Ведь век наш столь корыстный, что не признает никаких ценностей, кроме денег, не верит и не понимает, чтобы можно было дорожить чем-либо, кроме презренного металла. Но если так, то вы ошибались, мой юный друг, но ошибались лишь наполовину, – это, конечно, не деньги и не золото; то, что содержит в себе мой маленький чемоданчик, представляет собой отнюдь не меньшую ценность в моих глазах, если даже не большую… да-с, милостивый государь! – торжественно произнес он, обращаясь к своему соседу справа, который при последних словах шевалье насторожил уши. – Это мои мемуары, написанные александрийским стихом; мемуары, с которыми я никогда не расстаюсь и в которых с поразительной верностью, как в зеркале, отразилась вся моя жизнь!..

Свирепый сосед снова принялся с удвоенным усердием и даже с каким-то озлоблением работать ножом и вилкой, проворно засовывая куски в рот и уничтожая их с особой поспешностью.