Пряный аромат Востока - Джулия Грегсон

Он дождался, когда официант удалился и не смог бы их услышать.

– Послушай, Вива, – заговорил он снова, – было там что-то между нами или не было, но я все-таки чувствую свою ответственность за тебя. Я не могу допустить, чтобы ты уехала вот так; я должен выяснить другие детали.

Она посмотрела ему в глаза.

– У тебя есть какие-то сомнения насчет того, что произошло между нами?

– Нет. – На этот раз их взгляды встретились. – Но в Индии ты не увидишь ничего хорошего, и меня тревожит, что это тебя огорчит.

Она с сомнением покачала головой.

– Чуточку поздновато тебе тревожиться за меня, Уильям. Согласись.

Когда-то она сохла по нему, бродила по улицам возле его дома в надежде увидеть его хоть издали; научилась беззвучно рыдать в подушку, когда в общежитии выключали свет.

– Вива, я…

– Уильям, прошу тебя…

Она взяла конверт. Несколько крошек ржавчины просыпались в дыру и испачкали скатерть возле солонки. Он нахмурился, когда она убрала ключи в сумочку.

– Все решено, – сообщила она. – Одно из преимуществ сиротства для меня заключается в том, что я вольна делать все, что хочу.

– Как ты проживешь там без денег?

– Я уже нашла двух человек, готовых мне платить за то, что я стану сопровождающей и наставницей. И потом, у меня есть несколько адресов в Индии.

– Наставницей! Ты хоть понимаешь, насколько безрассудно ты поступаешь?

– Еще я буду писать для журнала.

– Откуда ты знаешь? – На его щеках появились яркие пятна. Теперь она видела, что ему невыносима мысль, что он ничего не держит под контролем. Ему удобнее иметь дело с подраненной птичкой.

– Старт уже сделан. – Она не собиралась рассказывать ему, как ее все это пугало.

Он покачал головой и заслонил глаза ладонью, словно желая отгородиться от ее глупостей.

– Кстати, ты знаешь, что у тебя на спине платье чуточку порвано? – спросил он. – Цвет тебе идет, но только я не советую носить его в Индии – там не любят женщин, которые ходят в таких нарядах.

Она проигнорировала его замечание. Ключи лежали в ее сумочке, она высказала ему все, что намеревалась, и теперь ощутила прилив сил, словно ее кровь насытилась кислородом. Еще ей внезапно захотелось есть.

Она подняла бокал с «Шато Смит – О’Лафит».

– Пожелай мне удачи, Уильям, – сказала она. – Сегодня я купила билет на пароход «Императрица Индии». Я уезжаю.

В ночь накануне отъезда Роза Уэзерби пережила приступ ледяного страха и даже всерьез думала пойти к родителям и сказать: «Слушайте, все отменяется; я не хочу уезжать». Но, разумеется, было уже слишком поздно.

Семейная повариха миссис Пладд, которую из своих девятнадцати Роза помнила пятнадцать лет, приготовила ее любимый ужин: «пирог пастуха»[5] и кисель из крыжовника. За столом Роза пожалела, что попросила у поварихи именно это – при виде любимых блюд отчаяние ее только усилилось; все прилагали неимоверные усилия, делая вид, что ничего особенного не происходило. Отец, казавшийся бледнее обычного, пытался развлечь их шуткой, которую явно приберег для такого случая, причем довольно жутковатой: про человека, который простодушно верил, что кукушки живут в часах. Когда Роза и ее мать, подыгрывая ему, засмеялись слишком быстро и громко, он улыбнулся так печально, что «пирог пастуха» превратился в ее желудке в камень, и она чуть не разрыдалась.

«Как я буду скучать без тебя, милый папочка; Джек никогда не заменит мне тебя». – Ее даже удивила сила этой эмоции.

После ужина она вышла в сад. Последние струйки дыма от костра, на котором жгли сухие листья, плыли меж ветвей высокого кедра в потемневшее небо. День был холодный, но красивый, небо ясное, как протертое стекло, утром на всем будет лежать иней. Сад оголился и утратил летнюю пышность, но даже скелеты летних роз среди дикого винограда и ярких ягод боярышника никогда еще не казались ей такими красивыми.

Она прошлась по саду, где под яблоней были похоронены ее пони, Смайлер и Берти, и где она и Тори, в торжественных платьях, со свечами, хоронили всех кроликов и собак. Приминая жесткую от мороза траву, она направилась из сада в конюшни.

Она шла, и то, что всегда казалось ей обычным и будничным, сделалось немыслимо, до боли дорогим: хруст гравия под ногами, горьковатый запах костра, шелковая змейка ручья, нырявшая под дорогу.

Она оглянулась на дом и подумала о своей жизни, проходившей здесь: о веселом смехе и ссорах, о криках: «Девочки, пора спать!», о долгожданном ударе гонга, зовущего к ужину, когда они с Тори и ее старший брат Саймон, которого они обожали, носились по саду и строили шалаши, или играли в крикет, или играли в пиратов на ручье. Саймон скалил зубы и грозил палкой всем, кто с ним спорил.

Ее последний пони по имени Коппер поднял голову над воротами конюшни. Она, как обычно, угостила его яблоком, а потом, оглядевшись по сторонам, вошла к нему и с рыданиями обняла за шею. Горькие слезы полились на его гриву. Еще никогда в жизни ей не было так плохо, а ведь, казалось, она должна сейчас летать в облаках от счастья.

Роза понимала, что больше никогда не увидит ни Коппера, ни собак Ролло и Мопса. Возможно, даже и своих родителей. После прошлогодней жестокой пневмонии у папы, по его выражению, «забарахлил мотор», а доктор назвал это серьезными проблемами с сердцем. Они говорили с папой о свадьбе так, словно он собирался присутствовать на ней, хотя они оба прекрасно понимали, что это невозможно.

А еще родители, да и она сама вспоминали в этот день Саймона. Милого Саймона, высокого, светловолосого и чуточку нескладного, унаследовавшего от папы его доброту и галантность, а также его волю. Он был убит во Франции в последний месяц войны, за десять дней до своего дня рождения, когда ему исполнился бы двадцать один год. Родители редко говорили о сыне, но память о нем присутствовала все время, словно огромный айсберг под безмятежной морской поверхностью.

Теперь она сидела в сарае на сложенных друг на друга стульях, в окружении аккуратных ящиков с яблоками, обернутыми в ткань, чтобы долежали до зимы, пропыленных плетеных кресел и старых молотков для крикета. По другую сторону лужайки, в отцовском кабинете, загорелся свет. Она представила, как отец склонился над своими книгами с видом спокойного отчаяния, какой у него бывал в минуты, когда он старался не допускать печальных мыслей, как выбивал пепел из трубки в медную пепельницу, купленную в Египте, как заводил граммофон, чтобы послушать своего любимого Моцарта. Папа всегда был для нее образцом, ориентиром, ее лучшей половиной; но теперь все смешалось. Она пожалела, что не курит, как Тори. Ее подруга утверждала, что это очень помогает, когда тебе плохо.