Тайна заколдованной крипты - Эдуардо Мендоса

Монахиня замолчала, и в кабинете доктора Суграньеса воцарилась тишина. Мне было интересно, действительно ли на этом все кончилось. Маловероятно, что два занятых человека стали бы просто так тратить свое время, рассказывая мне о том, что давно быльем поросло. Я хотел как-то поторопить их с продолжением, но только отчаянно закосил глазами. Монахиня от испуга вскрикнула, а комиссар точным движением отправил по совершенной параболе окурок сигары в окно. Прошла еще минута — и окурок влетел обратно через то же окно: наверняка его вернул нам кто-нибудь из пациентов, решив, что ему устроили испытание, от результатов которого зависит его свобода.

После того как инцидент с сигарой был исчерпан, комиссар и монахиня обменялись понимающими взглядами и комиссар Флорес пробормотал что-то так тихо, что я ничего не разобрал. Я попросил, чтобы он повторил свои слова, и он сказал следующее:

— Это случилось снова.

— Что случилось снова? — не понял я.

— Еще одна девочка исчезла.

— Другая или та же самая?

— Другая, кретин! — разозлился комиссар. — Тебе же сказали, что первую девочку исключили из школы.

— И когда это повторилось?

— Вчера ночью.

— При каких обстоятельствах?

— При тех же самых. Только участницы происшествия были другие — и девочка, и ее подруги, и надзирательница, если ее так называют, и настоятельница (в отношении вашей предшественницы, матушка, беру свои слова обратно).

— И родители девочки?

— И родители девочки, ясное дело.

— Не такое уж и ясное. Может, речь о младшей сестренке той, что пропала раньше.

Комиссар мужественно перенес удар по самолюбию:

— Могло случиться и такое, но не случилось. Одно несомненно: эта история, если мы имеем дело с двумя эпизодами одного и того же дела, или эти истории, если они не связаны друг с другом, очень подозрительны. Излишне говорить, что и я, и присутствующая здесь мать настоятельница заинтересованы в том, чтобы означенный случай или случаи были раскрыты быстро и без скандала, который мог бы повредить репутации представляемых нами уважаемых учреждений. Поэтому нам нужен человек, который хорошо знает городское дно, имя которого нельзя запятнать больше, чем оно уже запятнано, и который сможет выполнить за нас работу. Услуги его, разумеется, будут впоследствии щедро вознаграждены. Не удивляйся, но этот человек — ты. Мы уже намекали, что может ждать тебя в случае, если операция пройдет тихо и увенчается успехом, а вот что будет, если ты совершишь ошибку или провалишь дело, — догадывайся сам. Не вздумай даже на милю приблизиться к школе или к родственникам девочки — на всякий случай мы даже имени ее тебе не скажем. Все, что разузнаешь, будешь незамедлительно сообщать мне, и только мне. Не проявляй никакой инициативы, делай лишь то, что я тебе приказываю или предлагаю — по настроению. И будь готов к тому, что всякое отклонение от цели может стать причиной моего гнева — а ты знаешь, каков я в гневе. Все хорошо усвоил?

Поскольку эта обращенная ко мне тирада, ответа на которую от меня никто не ждал, являлась кульминацией разговора, комиссар нажал кнопку светофора, и тут же появился доктор Суграньес. Последний, как я подозреваю, пока мы беседовали без него, времени даром не терял, а развлекался с медсестрой.

— Мы закончили, доктор, — объявил комиссар. — Эту, гм, гм, жемчужину мы забираем с собой и через некоторое время уведомим вас о результатах данного интереснейшего психопатического эксперимента. Большое спасибо за содействие и счастливо оставаться. Ты что, оглох? — Последние слова были адресованы, конечно, уже не доктору Суграньесу, а мне. — Не слышал, что мы уходим?

Они зашагали к выходу, не дав мне времени даже на то, чтобы прихватить мои пожитки, и, что еще хуже, — не дав мне возможности принять душ, из-за чего в патрульной машине, которая, несмотря на сирену, клаксон и чертыханье комиссара, везла нас к центру города больше часа, запах стоял ужасный.

Меня высадили именно там, где сердце мое особенно защемило при виде все той же Барселоны — мы были с ней в разлуке целых пять лет! — прямо напротив фонтана Каналетас, к чьей хлорированной воде я тут же припал губами. Здесь я должен сделать лирическое отступление: первое чувство, которое я испытал, оказавшись на свободе и осознав, что могу делать все, что захочу, была радость.

После этого отступления признаюсь: на меня напали всевозможные страхи, ведь у меня не было ни друзей, ни денег, ни ночлега, ни одежды — нельзя же назвать одеждой грязное больничное рубище! Зато я имел задание, выполнение которого, как я предчувствовал, будет стоить мне немало пота и, возможно, даже крови.

Для начала нужно было поесть — с раннего утра у меня крошки во рту не было. Я проверил содержимое нескольких урн и — удача! — нашел половину гигантского сэндвича. Какой-то прохожий выбросил его, а я с жадностью проглотил, хотя сэндвич был кисловатый на вкус и какой-то скользкий на ощупь. Подкрепившись, я зашагал по Рамблас, бросая мимоходом взгляды на товары, которые торговцы раскладывали прямо на земле, — вечерело, и скоро бульвар должен был заполниться публикой.

Когда я наконец добрался до Китайского квартала, в барах, где собираются проститутки, уже бурлило веселье. Я искал забегаловку, которая называлась Leashes American Bar и располагалась в одном из подвалов на улице Робадор. Здесь я думал установить свой первый и самый надежный контакт. И это мне удалось: едва я переступил порог заведения и глаза мои немного привыкли к темноте, я различил за одним из столиков пышную блондинку с зеленоватой кожей. Женщина сидела ко мне спиной и видеть меня не могла. Она ковыряла в ухе зубочисткой из тех, что обычно держат во рту кондукторы в автобусах. Я появился перед ней внезапно, и от удивления она распахнула глаза, насколько позволили фальшивые ресницы, наклеенные на веки, и раскрыла рот, так что я при желании мог бы сосчитать, на скольких зубах у нее кариес.

— Привет, Кандида! — произнес я, потому что именно так зовут мою сестру, и речь сейчас именно о ней, а не о какой-то другой женщине. — Давненько не виделись.

Я попытался улыбнуться, но мне это не удавалось: при виде того, что жизнь и время сделали с моей сестрой, хотелось плакать. Не знаю, кто и с какой целью сказал когда-то Кандиде, в то время еще совсем девочке, что она похожа на Хуаниту Рейну[4].

Бедняжка поверила тогда и продолжала верить даже теперь, спустя тридцать лет. Но на самом деле между моей сестрой и Хуанитой, которая, если память мне не изменяет, была красавицей благородных кровей и к тому же прекрасно сложена, не имелось ни малейшего сходства, поскольку сестра моя ни одним из вышеперечисленных качеств, как ни грустно мне такое признавать, не обладала. Лоб у нее был низкий и выпуклый, крохотные глазки принимались косить, как только сестра начинала по какой-либо причине волноваться, вздернутый нос напоминал поросячий пятачок. Рот был кривоватый, желтые неровные зубы торчали вперед. О теле даже говорить не приходится: она всю жизнь страдала от последствий своего преждевременного появления на свет, которое произошло в комнате за скобяной лавкой, где до этого моя мать несколько раз безуспешно пыталась избавиться от плода, а в результате добилась лишь того, что ребенок родился с трапециевидным телом и короткими кривыми ножками. Вот отчего моя сестра была похожа на карлика-переростка, как точно определил фотограф, отказавшийся снимать ее в день первого причастия под предлогом, что если кто-нибудь увидит подобный снимок, сделанный его камерой, он останется без клиентов.