Ни слова о любви - Вера Фальски

Сабина поставила флакончик с драгоценной мазью на место. Процедуры ухода за телом она старалась продлить, наслаждаясь каждым моментом по максимуму. И вовсе не потому, что всерьез воспринимала эту ерунду, навязываемую женщинам, большинство из которых как раз не могут позволить себе такие вещи: «подари себе чуточку роскоши», «ты этого достойна» и тому подобное. Нет, дело было не в «чуточке роскоши». Проблемой Сабины — опять, через многие годы — стало невыносимо тянущееся время. Она искала, чем бы его заполнить. Минутным действиям уделяла больше внимания, чем было необходимо. Цель была в том, чтобы оттянуть неминуемый момент, когда придется садиться за компьютер.

День шел за днем, а Сабина все никак не могла отыскать первую фразу. ИМЕННО ТУ фразу, с которой начнется ее роман. Всякому, кто хоть раз писал литературное произведение чуть объемнее списка покупок, хорошо известно, как важна первая фраза. Она должна содержать в себе силу. Поймать, соблазнить и вовлечь читателя. А у Сабины все было ни тпру ни ну. «Спокойствие, все нормально, — силилась она утешать себя. — Это ведь не пустяк какой-нибудь. Вряд ли Манн или Достоевский… Ладно, это я уж перегнула палку, пускай будет Дорис Лессинг… Вряд ли они вот так запросто садились за стол и с улыбочкой строчили один за другим замысловатые и берущие за душу романы. Чтобы написать нечто ВАЖНОЕ, придется помучиться!» Мучиться-то она мучилась, это уж точно, но вот писать все никак не получалось.

Так и не найдя идей получше и все еще стоя перед зеркалом в ванной, она принялась мысленно составлять список дел, не терпящих отлагательств, — и все для того, чтобы подольше не открывать ноутбука. «Сперва кофе — ведь без кофе, как известно, ни один уважающий себя писатель с места не двинется. Затем… затем, примером, партия в теннис с Томеком, лучшим личным тренером в этом мире. Возможно, в девятнадцатом веке выдающийся мастер пера никак не мог обойтись без туберкулеза или тифа, но ведь на дворе век двадцать первый! Тело должно быть в форме — тогда в форме будет и ум…» Ничего больше выдумать Сабина не успела — ее размышления были прерваны резким дерганьем дверной ручки.

— Сабина-а-а! Долго ты еще будешь там сидеть?

Она вздрогнула. Томный голос, так не сочетающийся с агрессивным содержанием слов, принадлежал Руже, ее дочери. Девятнадцатилетняя барышня всеми силами стремилась показать, что она уже не ребенок и требует соответствующего отношения, и одним из способов продемонстрировать это стала манера обращаться к матери по имени, что всякий раз доводило Сабину до белого каления.

— Я купаюсь, — солгала она. — Ты что, не можешь пойти во вторую ванную?

— Не-е-ет! Открывай.

Сабина стиснула зубы. «Этот дом начинает напоминать минное поле. Что-то здесь не так. В собственной квартире я чувствую себя, как в засаде…» Но и эту мысль ей не удалось развить, поскольку Ружа принялась что есть мочи колотить в дверь. Мать, потеряв терпение, резко ее распахнула, и девушка стремительно влетела в ванную.

— Как ты себя ведешь?!

Сабина знала, что произносит классические слова старой зануды, но это было сильнее ее. Почему при наличии детей ругань становится нашим безусловным рефлексом?

— «Как ты себя ведешь?!» — повторила Ружа, передразнивая ее раздраженной тон. — Выдумай-ка что-нибудь более оригинальное, звезда литературы.

Подобные ситуации происходили регулярно, и Сабина восхищалась собой: хотя внутри все кипело, ей каким-то чудом удавалось до сих пор не задушить собственную дочь.

— Ружа, не забывайся. Пока ты живешь здесь, тебе придется придерживаться определенных правил.

Она знала, что и это всего лишь очередная избитая родительская фраза, но гордилась спокойствием, с которым это произнесла.

— Да ну? — На лице Ружи было написано откровенное бесстыдство.

— Ты могла пойти во вторую ванную, раз эту заняла я.

— Там нет такого большого зеркала. Мне надо сделать фотку перед выходом.

— Ах, вот оно что! И это так важно, что ты выгоняешь меня из моей собственной ванной?

— О боже мой, это фото для проекта. — Девушка закатила глаза.

— Какого еще проекта? — терпеливо осведомилась Сабина, надеясь, что самообладание поможет ей выиграть в этом словесном пинг-понге.

Но ответа она не дождалась.

— Ну что ж, нет так нет. Я как-нибудь справлюсь, даже если ты всячески будешь вставлять мне палки в колеса. — Ружа развернулась и исчезла, и уже в следующее мгновение хлопнули входные двери.

Чтобы прийти в себя, Сабине потребовалось некоторое время. О возвращении к ритуальному умащиванию кремом не могло быть и речи. Она быстро оделась, невольно проигрывая в голове стычку с Ружей. Одну из многих, случавшихся едва ли не каждый день.

* * *

Сабина никогда в жизни не произнесла бы этого вслух, но порой она думала, что, возможно, лучше было бы иметь сына. Она считала, что с парнями проще, да и любить их легче. Но у нее была Ружа. Ружа — сперва милое созданьице, нуждающееся лишь в ежедневной порции пищи, затем спокойная, живущая в своем мире школьница с косичками, задающая интересные вопросы, демонстрирующие аналитический склад ума, — превратилась в исполненную претензий к миру, и прежде всего к собственной матери, эмоционально нестабильную бомбу с часовым механизмом.

Незадолго до совершеннолетия Ружа полностью сменила имидж, полагая, судя по всему, что образ нищего чахоточного поэта из романа девятнадцатого века автоматически перенесет ее в мир интеллектуальной богемы. В ее окружении на смену славным, прилично выглядевшим девочкам из гимназии пришли разговаривающие односложными предложениями бородачи с отсутствующим взглядом, неизменными, независимо от времени года, шерстяными шапками на голове, полотняными сумками через плечо и эспадрильями на босу ногу.

В выпускном классе выяснилось, что Ружа не намерена поступать ни на иберистику, ни на биотехнологии (а ведь в первый год лицея именно испанский и биология были двумя главными ее увлечениями, и она не знала, какому именно отдать пальму первенства).

— Это бессмысленно. И скучно, — заявила она остолбеневшим родителям, после чего сообщила, что единственным направлением, на которое она, так и быть, может поступить, является нововведенная в университете специальность под названием «мультикультурализм и цивилизационные трансгрессии».

— Что-что? — вырвалось у Анджея, обычно весьма сдержанного в комментариях по поводу идей дочери.

— Загляни в словарь, если не понимаешь, — со снисходительной улыбкой ответила Ружа.

Сабине и поныне не удалось узнать, что же именно изучали студенты данного направления. Несмотря на это, она регулярно оплачивала счета за интеллектуальное развитие дочери— избранная Ружей специальность была платной, и, возможно, именно поэтому вступительные экзамены сдавать не требовалось.

С книжной полки Ружи исчезла серия о вампирах. «Дешевка для идиотов», — заявила она, скривившись, и Сабина лишь в последний момент спасла зачитанные до дыр книжки от мусорного ведра (и вовсе не из сентиментальных соображений: писательница как раз задумывалась, не удастся ли перенести тренд с элементами фэнтези, так успешно эксплуатируемый ее американской коллегой, на почву польского свадебного романа, — впрочем, от этой идеи она, к своему счастью, вскоре отказалась). Тем временем вместо «дешевки для идиотов» в комнате Ружи появились выисканные в антикварных лавках и на «Аллегро» старые издания «Болезни как метафоры» Сьюзен Зонтаг и «Второй пол» Симоны де Бовуар, а также более новые позиции, как то: «Революция у ворот» Славоя Жижека и «Пансионат памяти» Тони Джадта. Сабина искренне сомневалась в том, что Ружа прочитала хоть одну из этих книг, тем не менее девушка ежедневно клала в сумку какую-то из них, дабы после занятий посидеть у окна в модной в альтернативных кругах кафешке клубного типа и — с книгой в одной руке и кофе в экологичном картонном стаканчике в другой — выглядеть подлинной интеллектуалкой. Новые литературные увлечения Ружи включали также и творчество нескольких польских писателей — разумеется, тех, которые находились на противоположном от Сабины полюсе.