Родина моя, Автозавод - Наталия Ким

Юная дурында на тот момент казалась себе умудренной некоторым своим собственным опытом, а главное, думала она, не сопляк же какой-нибудь – взрослый мужик, и я, между прочим, не Галка, а девушка из хорошей семьи, он в конце концов должен это оценить. Что именно он должен был оценить, юная дурында себе представляла смутно, но как-то заранее решила «не продешевить», то есть не соглашаться «с первого раза», а походить-подумать, а потом глядишь и будет у нее постоянный взрослый кент. Поломавшись месяц-другой, в конце концов юная дурында согласилась пойти с Галкой к шикарному мужчине в гости, – по словам Галки, он был уже «наслышан» и жаждал встречи.

Снаряжали юную дурынду в этот поход старшие товарищи, точнее, Галка и ее закадычная подруга Люська. Люська была наркоманкой, алкоголя в рот не брала, а продукцию Генкину таскала исключительно для собственного брата – по ее словам, он, когда пьяный, становился сентиментален и давал ей денег на дозу. Люське было шестнадцать, Галке девятнадцать. Они дали девице самые четкие инструкции – колготки чтоб не рваные, белье чтоб чистое, дезодорант чтоб с духами не мешался. Юная дурында взяла погонять у Люськи сиреневую шелковую рубашку, стащила у мамы гранатовые бусики и «Пуазон». Незадолго до этого обзавелась вареными джинсами, точнее, брюками «Тверь», которые сварила сама при помощи хлорки и отбеливателя. Единственные целые колготки были надеты под джинсы, черные стрелки продлевали разрез глаз аж за уши, польская косметика с перламутровым оттенком густо покрывала полудетскую круглую физиономию – можно было идти, договорились с девицами встретиться у булочной через квартал. Бодренько соврав родителям что-то невнятное, юная дурында отправилась из дома, обещав быть не позже одиннадцати, все-таки воскресенье, можно и подольше.

Дыша духами и туманами, юная дурында переоделась в «гостевые» одежки на чердаке, вызвала лифт, села. Лифт проехал секунд двадцать примерно до шестого этажа – и встал.

Первые несколько минут она просто ждала. Потом понажимала кнопку связи. Кнопка была намертво опалена спичками и не нажималась. Постучала по дверям, позвала на помощь. Через какое-то время ответили соседи, дурында просила их позвонить в диспетчерскую – ей страшно не хотелось, чтобы в результате звонили родители – тогда бы они вряд ли ее отпустили дальше, увидев размалеванную не по-детски рожу и шмотки. В общем, юная дурында просидела там, рыдая от досады, часа два, пока наконец лифт не дернулся и не привез ее вниз. Она, конечно, сбегала до места встречи, конечно, никого уже там не нашла, звонить было некуда. Подвывая, дурында покружила по дворам, ища приключений, но они как назло уже, видимо, были разобраны более удачливыми искательницами, зашла в общественный сортир возле метро, смыла с лица косметику, утерлась шелковой кофтой и отправилась домой.

Дома ждали искрящиеся от нервов родители.

– Где ты шляешься! – набросились они на дочь-дурынду. – Тебе тут звонили какие-то странные девочки, одна Галина, а другая не назвалась, так вот они обе говорили, чтобы ты ни в коем случае не шла куда вы договорились!!! Где ты была?! Куда вы договорились? Ты туда дошла?! Почему у тебя нос красный – тебя кто-то обидел??

Юная дурында успокоила маму с папой, сказала, что и так не собиралась никуда идти со «странными девочками», никто ее не обижал, а просто она застряла в лифте и вот ее только что вынули оттуда. Мама привычно потянула носом, настраиваясь на запах сигарет, но дурында как раз удачно была «пустая», ее отпустили в душ и спать.

На следующий день юная дурында обнаружила в подъезде Люську.

– Ты везучая, але, – сказала хрипатая девица, – мы тебя ждали-ждали, потом плюнули, сходили за Риткой – она давно просилась, а че, мы с пустыми руками к Генке, что ли, должны были, ведь обещали… причепурили Ритку, пришли, ну, то-се-колбасе, она захорошела, Генка говорит: идите, девки, все путем… Мы только из квартиры вышли, хорошо, Галка сказала: пошли пехом, у него там один лифт, заблеван весь… Мы только пролет прошли, как слышим – звонят ему в дверь, кричат: открывай, урод, милиция! Кароч, кто-то стуканул-таки на Генку-то!!! Менты-то его пойло хлебали, а поди ж ты – слили все равно, процентовку закрывали… А у него ж там – малолетка! Ну, мы ноги в руки – и деру… Соседи говорили, Риткиного папашу потом видели, вызвали его туда… Ой, пропал Геночка, повинтили его, теперь все… Ты это, на всякий случай, Галка велела передать: мы тебя не знаем, ты нас не знаешь… Ритку ты и так не знаешь… Ну все, покедова!

Шикарный мужчина получил три года с конфискацией, и это ему еще повезло – Риткин папаша крупно подмазал, чтобы имя его дочери исчезло из протокола, а Геннадий таким образом избежал статьи за растление, что ему бы здорово аукнулось во время отсидки. Но больше всего, конечно, повезло юной дурынде, тут Люська была исключительно права.

Хрупкая интеллигентная бабулечка Марина Ильинична, бывшая преподавательница бальных танцев в ДК ЗИЛ, смешно жаловалась на соседа по коммуналке, бывшего зэка. Больше всего ее возмущало то, что он мылся в ванной, не запирая дверей, она подглядела, как он встает под душ в трусах, майке и носках – и намыливается, вроде бы и искупался, и постирался. «Я же не могу потом вставать в такую ванну, как вы думаете, Валечка?! Мне же все время кажется, что от его носков там остались следы!» – тонким голосом возмущалась бывшая балерина. Один раз, набравшись храбрости, старушка распахнула пошире дверь ванной и сказала: «Георгий! Я подарю вам тазик, только умоляю, прекратите эти маргинальные выходки!» Жорка, намыливая трусы, сверкнул железными зубами: «Илинишна, закройся! Нахер мне твой тазик, курена ты балетная…»

Все это, захлебываясь, побулькивая и прикладывая к глазам пожелтевшие кружевца, Марина Ильинична излагала на нашей кухне моей кроткой бабушке, к которой, собственно, пришла спросить совета как к бывшей зэчке: мол, как укротить безобразного хулигана? Бабушка мялась и говорила что-то успокаивающе неразборчивое: мол, это еще ничего, бывает и хуже, хорошо, что вообще он моется, а на зоне мытья и не было в то время, снежком пазухи оботрешь и… На что Марина Ильинична нервически вскрикивала: «Боже мой, Валюша, как же вы, женщины, там жили среди такого свинства?»

К концу 70-х, прекратив всякую трудовую деятельность, Марина Ильинична прикипела душой к храму на окраине Москвы, куда с некоторых пор стали приходить глухонемые на исповедь и службы с сурдопереводом. Каждое воскресенье старушка направлялась к ранней литургии – пряменькая, балетной походкой, с седым пучочком в шпильках, прикрытым «мантилькой» – так она называла какую-то условно парадную дырчатую ветошь. В храме было ей хорошо, спокойно, люди кругом суетились только руками и пальцами, мычали, но не было в этой толпе ни агрессии, ни попыток куда-то «пролезть» и на чем-то настоять, что совершенно устраивало Марину Ильиничну: она не выносила хамства, шума и беспорядка. У нее никогда не было семьи и детей, никаких романов – она была чопорной и брезгливой, советская власть дала ей образование, работу, затем учениц после пенсии – кружок при жэке, который она вела, пока в середине 90-х все кружки постепенно не прекратили свою работу где бы то ни было. Всю жизнь в соседках у Марины Ильиничны была ее ровесница, одинокая учительница младших классов, уживались они вполне мирно, выписывали на двоих две газеты и менялись ими по вечерам. Но учительница умерла, и вот в ее комнатке, которая пару лет простояла закрытой, водворился дальний родственник – внучатый, что ли, племянник, некто Жора, специалист по угону чужих автотранспортных средств, за что к тому моменту и отсидел. Марина Ильинична была в ужасе от вида нового соседа – он был кривым на один глаз, сверкал наколками разной степени свежести, и почему-то особенно оскорбляли ее детские ямочки на щеках «бандита», когда он смеялся, – ей казалось, что это он как-то нарочно глумится над ней.