Путешествие в Город Мертвых, или Пальмовый Пьянарь и его Упокойный Винарь - Амос Тутуола

Когда до жилья, или норы, Черепов оставалась миля, мне встретился джентльмен, и это был тот самый джентльмен-Череп, за которым девушка ушла с базара. Но на этот раз он был неразобранный.

Я-то его увидел, а он меня нет, потому что я сейчас же обернулся ящеркой, вскарабкался на дерево и стал наблюдать.

Он стоял перед двумя специальными растениями, а я сидел на дереве и все замечал. Вот он подошел к одному из растений и отломил веточку правой рукой; потом он приблизился ко второму растению и отломил веточку левой рукой; а потом он швырнул обе веточки на землю и при этом проговорил такое заклинание: «ДЕВУШКА УШЛА – ОСТАЛИСЬ ВЕТКИ, НО ЕСЛИ ИХ СЪЕСТЬ – ВСЕ СРАЗУ ИЗМЕНИТСЯ: ОСТАНЕТСЯ ОДНА – И ВОТ СТАНЕТ ДВЕ НЕМЫХ, НЕ СТАНЕТ НИ ОДНОЙ – ОСТАНЕТСЯ ОДНА, ОСТАНЕТСЯ ОДНА – НЕ СТАНЕТ НИ ОДНОЙ».

После этого джентльмен-Череп ушел, а я слез с дерева и обернулся человеком – к счастью, я видел все, что он делал, слышал слова, которые он сказал, и запомнил место, куда он бросил веточки, – и вот я поднял эти волшебные ветки, положил их в карман и отправился в город.

Как только я добрался до дома старейшины, я сварил веточки и подал их девушке; но едва она съела первую ветку, ракушка перестала верещать и онемела, – и вот стало две немых, по заклинанию; когда была съедена вторая ветка, девушка сразу же начала говорить, и осталась одна немая: ракушка; но вскоре она пропала неизвестно куда, и вот не осталось ни одной немой: девушка заговорила, а ракушка исчезла.

Старейшина услыхал, что его дочь заговорила, и принес 50 бочонков вина, и сказал, что отдает дочку мне в жены, и выделил нам в доме две просторные комнаты.

Так я нашел себе невесту и женился – я увел девушку от Страшных Существ, и с тех пор она стала моей женой.

Я взял ее в жены и поселился у старейшины, но когда я провел в его доме шесть месяцев, то вспомнил про моего упокойного винаря, который умер, свалившись с пальмы, – и вот я приступил к старейшине с вопросом: когда же он выполнит свое обещание, или расскажет, где искать винаря; но старейшина попросил, чтобы я подождал. Он знал, что, как только он исполнит обещание, я уйду из города и заберу его дочь, а ему очень не хотелось с ней расставаться.

Я прожил у старейшины еще три года, но вино мне приходилось гнать самому – я гнал его весь день с утра и до вечера, но сам за собой угнаться не мог, и мне не удавалось пить его вволю. Жена мне тоже как могла помогала: носила вино с фермы домой.

Когда прошло три с половиной года с того дня, как я поселился в доме старейшины, я заметил, что на левой руке у моей жены, на большом пальце, вдруг появилась опухоль, и была эта опухоль вроде отростка; но никакой боли жена не чувствовала. Однажды жена отправилась со мной на ферму, но, едва она дотронулась левой рукой до пальмы, распухший палец неожиданно вскрылся, и в тот же миг из него вышел ребенок (мальчик), но, как только ребенок появился на свет, он заговорил, будто ему уже десять лет от роду.

Через час он вырос до трех футов с дюймами, а его голос сделался таким громким и резким, что казалось, будто кто-то взял стальной молоток и бьет по наковальне, – а это он разговаривал. Первым делом ребенок спросил свою мать, знает ли она, как его зовут, и она ответила ему, что не знает; тогда он задал тот же вопрос мне, и я, как и жена, сказал, что не знаю, и тогда он назвал нам свое имя – Зуррйир, и я сразу понял, что это значит сын-оборотень, и ужасно испугался его страшного прозвища, да и во все время разговора он пил пальмовое вино, которое я успел заготовить в то утро, и вот меньше чем за пять минут он выпил три бочонка из четырех. И тут я принялся мысленно рассуждать, как бы нам оставить ребенка на ферме, а самим поскорее убежать в город, – ведь все люди видели, что у моей жены только вспух большой палец на левой руке, а в правильном месте тела, как бывает у женщин, она не зачинала, и все это знали. Но едва я принялся так рассуждать, или думать, как ребенок опорожнил последний бочонок – он влил в себя вино через левую часть головы – и отправился прямо в город, хотя дороги он знать не мог. Мы стояли и смотрели, как он удалялся, и немного погодя пошли вслед за ним, но больше его не видели, пока не добрались до дому. В городе он никого ни о чем не спросил, но сразу нашел дом, в котором мы жили. И вот, вступив в дом, он всех поприветствовал, вроде бы он знал каждого из наших домашних, и сразу попросил есть, и ему дали еды, и он ее съел, и отправился в кухню, и стал там подъедать все, что сумел найти.

Стал он, значит, подъедать все, что сумел найти, и принялся за пищу, приготовленную для ужина, и повар увидел, что еда кончается, и попросил ребенка уйти, но тот не послушался, а совсем наоборот: начал драться с поваром, и это был такой удивительный ребенок, что от его ударов повар не взвидел света и не видел его, пока не удрал из дома; а ребенок так и остался в кухне.

Наши домашние увидели, что случилось с поваром, и все до одного стали драться с ребенком, а он разбил домашнюю утварь вдребезги, и он убил домашних животных до смерти, и дрался так непобедимо, что его не могли унять, пока мы с женой не вошли в дом. Но едва мы пришли, он сразу перестал драться и принялся говорить всем и каждому в доме, что вот, мол, явились его отец и мать.

Он перестал драться, но еды-то у нас не было, и нам тут же пришлось готовить себе ужин. Мы поставили на огонь пищу для ужина, но, когда приспело время снимать ее с огня, ребенок сам ее снял и принялся есть, а ведь она была только что с пылу да с жару и страшно горячая, но он съел ее всю, а мы хоть и пытались его остановить, да не смогли. Он был удивительным ребенком, и, подерись с ним сто человек, он так бы им наподдал, что они разбежались бы кто куда. Когда он сидел на стуле, мы не могли его столкнуть. Он был весь как железный, и, когда он стоял, никто ни на дюйм не мог сдвинуть его с места. И вот он сделался нашим узурпатором, потому что иногда он приказывал нам не есть, и мы не ели с утра и до позднего вечера, а иногда он среди ночи выгонял нас из дому.

И был этот ребенок сильнее всех в городе, и принялся расхаживать, как узурпатор, по городу и сжигать дотла дома старейшин города, и горожане увидели его злодейство и разрушительство и призвали меня (его отца) на совет, чтоб решить, как его изгнать из города, и я сказал им, что знаю, как его изгнать.

И вот однажды, в час пополуночи, когда ребенок уснул, я облил дом и крышу бензином – а крыша была сложена из сухих листьев, да и вообще к тому времени настал засушливый сезон, – и бензин поджег, а окна и двери запер. Не успел ребенок проснуться, как бензин разгорелся, и огонь запылал вокруг дома и над крышей, и дым задушил ребенка и не дал ему спастись, и он задохнулся и сгорел дотла вместе с домом, а горожане зажили мирно и радостно.

Я понял, что ребенку пришел конец, и снова приступил к старейшине с вопросом – где искать упокойного винаря? – и на этот раз решил не отступать. И вот старейшина открыл мне тайну: сказал, что все упокойные люди собираются после смерти в Неведомом Месте.

В тот день, когда старейшина поведал мне тайну, я сказал жене, чтобы она собиралась, и она упаковала наши пожитки. На следующее утро мы поднялись пораньше и сразу отправились в Неведомое Место, но, когда мы прошли миль около двух, жена вспомнила, что ее золотой брелок остался в доме, который я сжег дотла, – она забыла заранее вынести его из дому. И вот жена хотела разыскать брелок, и я объяснил ей, что это невозможно, потому что он сгорел дотла вместе с домом. Но жена сказала, что металлы не горят и поэтому брелок нельзя сжечь дотла, и она сказала, что обязательно за ним вернется, и я стал умолять ее ни в коем случае не возвращаться, но она наотрез отказалась меня слупиться, и, когда я увидел, что она пошла назад, я тоже повернул и поплелся за ней. И вот жена приблизилась к сгоревшему дому и начала палочкой разгребать золу, и вдруг я увидел, что в середине пепелища зола вздыбилась и из нее вышло Полутелое Дитя и заговорило приглушенным, как в телефоне, голосом.