Черная башня - Луи Байяр

И из дрожащего комка моего сердца приходит ответ: «Да, пойду».

— Что за нелепость, — пытаюсь возразить я. — Что я такого сделал… что я мог сделать…

— Спокойно, спокойно, — говорит он, массируя шею. — Если дошло до допроса, предоставьте его мне. Я как-никак получаю за это плату. Ну-ка, ну-ка… — Опрокинув еще полстакана, он вытирает губы рукавом. — Для начала сообщите мне, что хотел от вас месье Кретьен Леблан.

— Я не знаю никого по фамилии Леблан.

Он мягко улыбается.

— Это точно, доктор?

— Абсолютно точно.

— В таком случае получается весьма забавная вещь. Потому что я пришел сообщить вам, что месье Леблан вас знает.

Покопавшись в своем нагрудном хранилище, он извлекает — нет, не очередную руку — клочок бумаги вроде той, в какую мясники заворачивают мясо. Блестящей, вощеной, твердой от жира. И с этой изъеденной пороком поверхности на меня выпрыгивают слова, горячие, черные.

ДОКТОР ЭКТОР КАРПАНТЬЕ

улица Св. Женевьевы, д. № 18

В мгновение ока, очутившись у меня за спиной, ужасный незнакомец следит, как я читаю. Его дыхание испепеляет мне шею. Воздух насыщается винными парами.

— Это ведь ваш адрес, доктор?

— Разумеется.

— И имя ваше?

— Да.

— Интуиция подсказывает мне, что вы имеете честь быть единственным доктором Карпантье на весь Париж. Не думайте, что я не проверял, — добавляет он, мягко прихватывая меня за ухо. — Черт возьми, я все еще голоден как волк. Другой еды у вас не завалялось? А то этот миндальный торт, черт его дери…

Мгновение спустя он уже роется в кладовке, оглашая судебное постановление каждому обнаруженному там продукту.

— Каштаны знали лучшие дни… Сливовый компот? Нет, не стоит… Сыр на вид ничего, разве что… чересчур фиолетовый, этого не должно быть…

— Что за нелепость! — кричу я ему. — Я никогда не принимал здесь месье Леблана! Я даже не…

«…не практикующий врач…»

Гордость помешала закончить фразу. А может, не гордость, а вид незнакомца: он появляется из кладовки, жуя картофелину. Сырую картофелину — будто жареный поросенок с яблоком во рту.

— Что ж, доктор… — Он отгрызает кусок от твердого плода и смалывает его. — Мы определенно… пришли к согласию… в одном вопросе… Вы не могли… принимать в доме месье…

— Леблана.

— Леблана, — эхом повторяет он, пережевывая картошку, — по той простой причине… что упомянутый господин до вас так и не добрался.

— В таком случае для чего вы явились ко мне? Почему не обратились к нему?

Откусывается еще один кусок картошки. Еще один сеанс перемалывания.

— Потому что он… мркссхврршшик…

Именно так оно, боюсь, и прозвучало. Он поднимает палец — пожалуйста, подождите, — но проходит целая минута, прежде чем его рот освобождается.

— Потому что он мертв.

Наконец до него доходит, что он жует сырое: совершенно неожиданно, словно вода из шлюза, картофельная жижа вырывается коричневым потоком в кстати подставленный графин.

— Я думал, она позрелее, — бормочет незнакомец.

Моя первая мысль: мать. Надо убрать все прежде, чем она вернется домой. Я уже протягиваю руку к графину, но мой собеседник успевает раньше.

— В трех кварталах отсюда. — Его пальцы, толстые, как сосиски, обхватывают горлышко графина. — Там-то и умер невезучий месье Леблан. Неподалеку от университета, где вы проводите столь значительную часть своей жизни.

Отставив графин, он делает один длинный шаг по направлению ко мне.

— Месье Леблана убили, когда он шел к вам, доктор. И я рассчитываю на ваше объяснение — почему? — Он щелчком сбрасывает с моего сюртука влажный картофельный ошметок. — Все зависит от того, кому вы предпочитаете признаваться. Сразу скажу, что со мной гораздо проще, чем с Богом. Со мной вам в худшем случае грозит несколько лет образования за государственный счет в камере по вашему выбору. Думайте об этом как о дополнительной возможности укрепить характер. Ну же, расскажите Видоку все, что знаете. Прежде чем, — тут он улыбается самой понимающей из улыбок, — прежде чем мамаша Карпантье явится домой и взъерошит свои чистенькие белые перышки.

Отступив на шаг, он задумчиво рассматривает меня. Затем, резко развернувшись, опрокидывает бутылку над столом. На матовую поверхность падает одна-единственная алая капля.

— Надо же, совсем пустая! Но вы ведь будете столь любезны и принесете еще одну? Правда?

Наверное, так устроена человеческая совесть. Вас обвиняют, и чем настойчивее вы твердите, что это неправда, тем более виноватым кажется ваш голос. Голос звенит, как жестянка, погремушкой из сухих бобов колотится сердце, и каждое «нет» звучит как «да», и, в конце концов, вы и сами чувствуете, как это «да» подмывает взлететь на парапет губ и броситься оттуда… и тут ваш собеседник берет бутылку бургундского — ту самую, что вы принесли специально для него полчаса назад, заглядывает в ее зеленое, похожее на джунгли, нутро и голосом, в котором слышно смирение перед природой, провозглашает:

— И эта пуста.

Он указывает на второй стакан с вином, перед вами. Тот самый, осушить который вы не отважились (благодарить за это следует его).

— А вы… вы…

В ответ вы лишь пожимаете плечами, и он рывком подносит стакан к губам. Долгое мгновение, в продолжение которого тишина нарушается лишь довольным сопением, — и потом отрыжка. Воздух наполняется винными парами. Он осматривает сам себя. Замечает, будто в первый раз, лохмотья Барду. Вытаскивает из кармана часы.

— Пора идти.

Обоим пора, вот что он имеет в виду. Он несколько удивляется, видя, что вы все еще сидите в кресле.

— Я хочу вам кое-что показать, — произносит он.

Вы по-прежнему не двигаетесь. Тогда, не вдаваясь в объяснения, он добавляет в голос ноту насмешки.

— Может, желаете оставить записку? Чтобы она не беспокоилась?

Самое противное, что он прав. Вы хотели написать записку. Так что теперь ваш удел — натягивать сапоги, глядя при этом на брошенную газету и думая (эта мысль сильнее вас): «Вот все, что от меня останется».

Ваше наследие: недочитанный журнал, недописанная монография. Развить эту мысль не удается, потому что он уже распахнул входную дверь и ждет на крыльце с видом человека, обозревающего собственное имущество. Он ждет вас.

— Иду, — бормочете вы. — Черт побери, иду.