Футбол оптом и в розницу - Марк Рафалов

Через год в ходе следствия арестованного Пятакова вынудят написать, что «скрытым троцкистом был Рафалов». Эти показания расстрелянного затем заместителя наркома, которого Ленин в своем завещании отмечал, как «человека несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей», явились важной частью обвинения, сфабрикованного против отца (Г.Л. Пятаков был через много лет посмертно реабилитирован).

Но все это было потом. А тогда, в начале 35-го, отец вынужден был оставить пост. Удушающее кольцо травли сжималось все плотнее. Меньше чем через два месяца, 14 марта 1935 года, в парткомиссию РК ВКП(б) на имя партследователя (были тогда, оказывается, и такие не очень благозвучные, на мой взгляд, должности) Зубова поступило заявление от секретаря парткома «Авторемснаба», фамилию которого я не записал (кажется, Маринин). Он писал: «Во время моего доклада о Ленине в Ленинские дни т. Рафалов выступил в прениях и в конце своего доклада сказал следующее: «Когда Маркс умер, то на его могиле была подпись Энгельса, что человечество пало на одну голову ниже. Когда же умер Ленин, то человечество пало на две головы». На этом он закончил свое слово, не упомянув о том, что осталась после Ленина партия, коллективный Ленин, что остался Ленинский ЦК и верный ученик и соратник тов. Ленина — тов. Сталин. После него выступили многие еще товарищи, но никто его не осадил. Я же в заключительном слове дал ему резкий отпор, указав на то, что под руководством т. Сталина человечество поднялось неизмеримо выше и мы идем к бесклассовому обществу». (Здесь и далее во всех цитатах сохранены стиль и орфография авторов. — М. Р.)

В партийных делах отца не сохранилось документов о том, как реагировали в МК ВКП(б) на этот донос. Но стиль и характер этого письма уже отдают зловещим запахом средневекового мракобесия. Многие тысячи лучших людей России уже поднимались на эшафоты, шагали по страшным этапам смерти в Магадан, Норильск, Воркуту, Соловки... Через два-три года по этому пути в небытие к своим Голгофам пройдут миллионы.

Этот день исковеркал жизнь моей когда-то очень счастливой семьи. Кто знает, как бы сложились наши судьбы, если бы не страшная дата 26 июня 1938 года.

В этот жаркий солнечный день отец, как всегда, отправился на работу. Вернуться домой ему уже было не суждено. Его арестовали. Приговор звучал традиционно и банально: «Враг народа». Статья 58, пункты 10 и 11. Наша семья жила тогда в квартире № 10, на пятом этаже дома № 8 по Петровскому переулку, напротив филиала МХАТа. Позже этот переулок превратился в улицу Москвина, а теперь вновь обрел свое первоначальное название.

В нашем доме жило много людей, занимавших видные посты в партийных и государственных организациях. В частности, в одном подъезде с нами на третьем этаже жил с супругой бывший первый комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков. Помню, что Мальковы держали двух красавцев — белых борзых.

Отец и Мальков поддерживали добрососедские отношения, хотя, насколько мне помнится, в гостях друг у друга не бывали. Первый комендант Кремля тоже не избежал судьбы большинства людей, работавших с Лениным. Знаю, что Мальков был арестован в конце тридцатых годов. Его дальнейшая судьба мне неизвестна.

В 1938-м отец занимал скромную должность старшего экономиста в тресте «Союзвзрывпром». Эта организация располагалась в районе улицы Куйбышева (ныне Ильинка), кажется, в Хрустальном переулке. Поэтому на работу и обратно отец ходил пешком. 26 июня он прошел этот путь в последний раз и только в одном направлении. В середине дня в трест явились два человека в форме НКВД, посадили отца в машину и увезли. В это же время другие исполнители чьей-то злой воли чинили обыск в нашей квартире. До сих пор не могу понять, почему люди, совершавшие эту акцию, прихватили с собой полное собрание сочинений Г.В. Плеханова, мой фотоаппарат «Фотокор», подаренный отцом. Исчезли из дома еще кое-какие вещи.

Меня в тот страшный для всей семьи день дома не было: я где-то отдыхал вне Москвы. Юля отдыхала под Харьковом, у бабушки. Мама вынуждена была принять на себя удар судьбы одна.

Запоздалое прозрение

В один из теплых воскресных дней осени 1988 года мы с моей женой Таней поехали побродить по Новодевичьему кладбищу. Многие захоронения в этом мемориальном месте столицы тревожат память, будят острые воспоминания о пережитом. У могил и памятников партийных и государственных деятелей: Хрущева и Микояна; многих замечательных артистов: Шаляпина, Вертинского, Утесова, Папанова, писателей и поэтов: Чехова, Гоголя, Твардовского, Шукшина, Багрицкого, Эренбурга; скульпторов Вучетича и Коненкова; воздушных асов Коккинаки и Покрышкина, около многих других захоронений посетители замедляют шаг, останавливаются... Тихо шепчутся о чем-то высокие клены и ели... Торжественно и тихо вокруг. Напряженно трудится людская память...

На старой территории, недалеко от могилы жены Сталина Надежды Сергеевны Аллилуевой, я остановился потрясенный: перед нами стояла черномраморная стела с двумя фотографиями когда-то хорошо знакомых мне людей. Под фотографией мужчины было написано: «Бунич М.М. — горный инженер, орденоносец, 1894—1941». Надпись под фотографией женщины была лаконичнее: «Бунич Л.Н., 1898—1973».

Память мгновенно отбросила меня на 50 лет назад, в лето 38-го. После отдыха, когда я вернулся в Москву, встретившая меня мама не повезла домой. Она не хотела, чтобы я сразу узнал про арест отца, увидел зловещую сургучную печать на двери его кабинета. Была еще более веская причина не привозить меня домой. В то страшное время немногие жены «врагов народа» оставались на свободе. Поэтому, опасаясь своего ареста, мама делала все возможное, чтобы избавить нас с сестрой от горькой участи детдомовских ребят, которую познали многие тысячи детей репрессированных родителей.

Мама отвезла меня на дачу, которую под Москвой, в Малаховке, снимали Буничи. Они не были нашими родственниками. Даже к близким знакомым их нельзя было причислить, Марк Моисеевич и Любовь Наумовна Буничи были всего лишь родителями товарища моего детства Грини.

До переезда в Петровский переулок мы жили в арбатском переулке Сивцев Вражек. Семья Буничей жила с нами в одном доме, в соседнем парадном, Там-то мы с моим ровесником Гриней познакомились и подружились. А наши родители были едва знакомы. Они общались, лишь когда приходилось разыскивать кого-либо из нас в гостях друг у друга.

И тем не менее эта семья рискнула приютить у себя сына «врага народа». Только 50 лет спустя, стоя у могильной плиты, я осознал, что сделали для меня и моей семьи родители Гриньки. Как же они рисковали! Глава семьи, суровый на вид и молчаливый мужчина, занимал тогда ответственную должность в системе « Цветметзолото». Как легко он мог лишиться ее! Но ничто не остановило этих людей с незамутненной совестью и высоким сознанием своего гражданского долга.

Мы с Таней долго стояли у могилы. Мне было очень стыдно, что за многие годы, живя в одном городе с семьей моих благодетелей, я ни разу не склонил благоговейно перед ними голову. Ни разу не сказал им спасибо. С каким опозданием навестило меня прозрение...

Многие житейские истины мы постигаем путем простых сравнений и сопоставлений. Как резко поступок семьи Буничей контрастировал с поведением любимого брата моего отца! Того самого, чье имя подсказало отцу выбор псевдонима в далеком 1919-м... После ареста мужа ошеломленная от безысходности и отчаяния мать позвонила нашему с Юлей дяде. «Я слушаю», — спокойным голосом ответила трубка. Захлебываясь от рыданий, мама сбивчиво поведала о случившемся. Трубка немного помолчала, а потом сказала: «Вера, я тебя очень прошу, не звони больше по этому телефону». И... короткие гудки. Мама выполнила эту просьбу. Наша семья больше никогда не общалась с любимым братом отца: он для нас просто перестал существовать.